Были еще Центр Белладжо и Фонд Больяско в Италии. В Белладжо она столько пила и ела, что засыпала, едва коснувшись головой подушки. Ее любовник, страстный польский художник в бородавках, был этим недоволен. Он сообщил, что без ума от нее, а потом признался, что обручен и скоро свадьба.
Как тяжко было возвращаться в Москву после этих путешествий. Выходить из Шереметьево в холод и тьму, дрожа в легоньком итальянском плаще. Идти по вонючим переулкам, перешагивать через лужи. И сердце екало всякий раз при виде подозрительного прохожего. После возвращения она неделями пребывала в унынии. Иногда периоды уныния были дольше самих поездок.
Но было кое-что похуже холода и мрачности окружающей жизни. В России Регина словно сразу утрачивала сексуальную привлекательность. Моментально и необратимо, как будто уже на шереметьевской таможне с нее снимали драгоценный слой ее притягательности. То, что казалось в ней необычным и прекрасным иностранным любовникам, совершенно не интересовало русских мужчин. Изредка у нее случались короткие интрижки с русскими, но в основном за пределами писательских резиденций она вела монашескую жизнь. Иногда ее заграничные романы продолжались в виде бурной переписки, но это либо утомляло, либо расстраивало. Польский художник еще долго слал ей страстные мейлы, но Регина не могла отделаться от картинки, как он, нажав кнопку “отправить”, захлопывает ноутбук, залезает в кровать и нежно прижимается к жене. Именно это, а не секс, вызывало в ней жгучую ревность – лечь спать рядом с теплым родным телом, проснуться утром и увидеть любимое родное лицо.
Регина была интровертом, так что и друзей у нее тоже было немного, собственно, после отъезда Сергея, Вики и Вадика – почти никого. Только мама не давала ей ощутить себя безнадежно одинокой. Регина любила их долгие прогулки вдвоем, их кухонные чаепития, болтовню о давно умерших писателях, как будто это их старые добрые знакомые.
За всю жизнь у Регины с матерью вышли только две ссоры. Первая – из-за Регининого аборта. Регина забеременела в свою последнюю поездку на виллу Мон-Нуар. Ей тогда только-только исполнилось тридцать. Отцом был средненький французский писатель, дома его ждали жена и трое детей. Мать Регины была категорически против аборта. Она нарисовала себе картину, как они вдвоем воспитывают ребенка, такое маленькое неделимое целое, и бог с ними, с мужчинами. Но как раз мысль о ребенке, который навсегда привяжет ее к матери, и пугала Регину. С ребенком она уже никогда не выйдет замуж и даже просто не переедет. Им хорошо жилось вдвоем, но все же Регина надеялась, что когда-то у нее будет и своя жизнь, более свободная, более независимая. А еще она сомневалась, что из нее выйдет хорошая мать. “Ты вообще способна по-настоящему полюбить другого человека?” – как-то написал ей польский художник. Она не знала. Ей было невыносимо плохо, когда Сергей ушел к Вике, но, может, больше страдала уязвленная гордость?
Регина решилась и сделала аборт. Неудачно. С осложнениями, после которых она уже не могла иметь детей. После операции, последовавшей за самой процедурой, Регину мучили непроходящие боли, подчас такие острые, что казалось, будто из нее снова и снова выскребают ребенка. Что до душевных страданий, Регина не слишком переживала. Она даже призналась себе, что испытывает некоторое облегчение. Не всем дано иметь детей. Совершенно раздавлена была мать, но не Регина.
Вторая размолвка случилась, когда университет в Берлине предложил Регине двухгодичный курс преподавания. Она была вне себя от счастья и уже распланировала свою новую жизнь до мельчайших подробностей. Она подучит немецкий, произведет впечатление на студентов и коллег, будет ходить на концерты и вернисажи, встречаться с интересными людьми, есть теплый яблочный штрудель в маленьком кафе в Тиргартене в компании европейских профессоров. И снова то, что русские мужчины находили непритязательным, будет считаться загадочным и пленительным. С мамой Регина не видела никакой проблемы. Они станут часто ездить друг к другу. С предложенной зарплатой они легко смогут позволить себе эти путешествия. Но мать не разделяла Регининого энтузиазма. Она сказала, что, если Регина хочет преподавать, ей следует найти работу в Москве. Здесь она гораздо лучше устроится. Регина была непреклонна. Мать проплакала три дня, а потом начала заболевать. Стала жаловаться на ноющую боль в желудке, на несварение, усталость, артритные боли в коленях. Она даже похудела. Сказала, что все это мучает ее довольно давно, но она не хотела волновать Регину. Регина была уверена, что мать делает это нарочно. Ну, не то чтобы симулирует, но сознательно навлекает на себя болезнь, чтобы не отпустить Регину. Были очень некрасивые скандалы. Были произнесены слова, при мысли о которых Регину потом еще долго корчило от стыда. Потом были мотания по врачам. Анализы. Ожидания результатов. Регина в нетерпении ждала доказательств того, что мать здорова как бык, а значит, можно наконец принять предложение из Берлина. Потом пришли результаты анализов. Запущенный и быстро прогрессирующий рак. Сильнее всего Регину оглушило выражение лица матери в то утро, когда они получили известие. Пристыженное, извиняющееся, полное страха за дочь. “Я не хотела так с тобой поступить”, – сказала она. Она действительно не хотела отпускать Регину, но не такой ценой.
Через три месяца она умерла. Тетя Маша и еще какие-то мамины подруги приходили помочь, два раза в неделю приезжала сиделка, но почти все остальное время рядом с матерью была Регина, и ей выпало быть свидетелем того, как ее большая, сильная мама стремительно превратилась в иссохший труп. “Она хотя бы не страдала от боли”, – говорили ей мамины подруги. Это правда, она не страдала от боли – из-за решения опробовать изнурительное и, по сути, бессмысленное лечение, а также благодаря морфину, который удалось достать, продав большую часть прадедовых картин. И все равно ужас наблюдать за тем, как ее мать, живого человека, стирают с лица земли, не поддавался никаким словам.
За несколько лет до того Регина перевела американский бестселлер “Принять смерть”. Одна глава называлась “Стадии умирания”. Приближение смерти описывалось там поступательно и в подробностях, казавшихся абсурдно конкретными.
За две-три недели до смерти больной/ая сляжет в постель и большую часть времени будет спать.
За одну-две недели до смерти больной/ая утратит аппетит и ясность сознания.
За день-два до смерти его/ее глаза подернутся пеленой.
За несколько часов до смерти температура тела упадет, и кожа в области коленей, ступней и рук покроется синюшно-бордовыми пятнами.
Не может быть, думала тогда Регина, возясь с переводом. Невозможно же, чтобы у всех все было одинаково!
Но, очевидно, так оно и было. У всех одинаково. Мать слегла за три недели до смерти. “Регина, я еще немножко посплю, ладно?” – говорила она с жалобным лицом ребенка. “Ой, такой вкусный суп, можно я потом доем?” Вскоре начались и проблемы с сознанием. “Как ты определяешь время? Вот, например, с этими часами – что надо делать с цифрами? Складывать?” А потом: “Ты моя мама, да ведь?”
Чем ближе к смерти, тем чаще и чаще она обращалась к Регине как к матери.
