– Подумала, пригодится. Я была уверена, что Селену вот-вот арестуют, если даже каким-то чудом она не оставила улик на месте преступления. И она не выдержит и сознается. Вы же помните, в каком она была состоянии?
– Как и все остальные. – В очередной раз горькие нотки в голосе Конвей: я должна была догадаться. – Она не рыдала, не заламывала рук, не падала в обморок, вообще была в лучшей форме, чем большинство.
– Ага, – кивнула Джулия. – Вот бы вам сказать мне это тогда. Я каждую минуту ждала, что вы придете за Селеной. Думала, если существует хоть какой-то способ сообщить вам, что это она бросила Криса и что он был полным козлом, Лени получит… ну не знаю, меньший срок или как это называется. Иначе все будут думать, что это он ее бросил, а она психанула, и тогда ее засадят пожизненно, как настоящую преступницу. Я вообще нормально соображать не могла, просто решила, что сохранить симку не помешает, хотя бы до поры до времени, может, еще пригодится.
Если бы Джулия поговорила с подругами, она знала бы, что дело довольно запутанное и вовсе не все указывало на Селену. Неизвестно, что бы они предприняли в таком случае, но точно действовали бы вместе.
Но теперь уже слишком поздно. Крис расколол их союз четырех. Даже после его смерти трещина продолжала расширяться, глубоко под поверхностью, хотя снаружи все сияло как новенькое. Мы лишь завершали начатое им дело.
– Не помнишь, в тот день кто-нибудь убегал в жилое крыло до начала занятий? Мы проверим журнал, конечно, но раз уж ты здесь – ничего не приходит в голову?
Мне удалось удивить Джулию.
– Что? Думаете, этот телефон Селене подсунул кто-то другой?
– Если не Селена забрала телефон Криса, это определенно сделал кто-то другой. И подложил его туда, где ты обнаружила.
– То есть кто-то пытался подставить ее?
Конвей показала глазами из-за ее плеча: осторожнее.
– Мы не можем этого утверждать, – пожал я плечами. – Я просто хочу знать, была ли у кого-нибудь такая возможность.
Джулия задумалась. Неуверенно покачала головой:
– Не думаю. В смысле, я бы с радостью сказала “да”, но вообще чертовски сложно было отпроситься в комнату без реально серьезной причины. И даже тогда в одиночку не отпустили бы. Серьезно, когда я сказала, что мне нужно забрать французский, Хулихен скроила такую рожу, как будто я отпрашивалась в притон прикупить героина.
Скрипка под кроватью Ребекки. Флейта в гардеробе у Селены.
– А во время дополнительных занятий? Кто-нибудь отсутствовал?
– Вы серьезно думаете, что я бы заметила? Да там такое творилось… Вдобавок голова у меня была занята исключительно телефоном. Джоанна и Орла тоже занимаются в театре, и обе точно были на месте, потому что Джоанна все пыталась выдавить из себя рыдания. (Картинный рвотный позыв.) А Орла вынуждена была утешать ее и прочее дерьмо. Но я только их и помню.
– Ладно, мы расспросим твоих подруг, – небрежно произнес я. Лунный свет ударил в глаза, как будто обнажая меня. Я с трудом удержался, чтобы не отвернуться. – Они тоже в театре, да? Или смогут рассказать про другие кружки?
– Мы вообще-то не сиамские близнецы. Холли занимается танцами. А Селена и Ребекка – музыкой.
Значит, им пришлось вернуться в комнату за инструментами, вместе, чтобы защитить друг друга от маньяка. Вдвоем их могли отпустить.
– А сколько народу в их группах, не помнишь?
– Танцует много кто, – пожала плечами Джулия, – человек сорок, что ли. А на музыке – около дюжины.
Простой подсчет показывал, что остальные – не из пансиона. Мы проверим журнал, но если цифры не врут, Ребекка и Селена – единственные, кто мог оказаться по ту сторону двери.
Внезапная тишина; дневная суматоха и причитания застыли в бледном молчании. Ребекка протягивает телефон, который она взяла, чтобы спасти Селену, чтобы никто и никогда не смог догадаться, что они с Крисом как-то связаны. Преподносит его, как бесценный дар. Как спасение.
Или: Селена роется в гардеробе, ищет флейту, медленно, убитая горем. А за ее спиной Ребекка, бледная как призрак и столь же неотвратимая, склоняется над ее кроватью. У Селены первой появились собственные секреты. Это она впустила Криса в их мир, и все начало разрушаться. Это она виновата.
Я посмотрел на Конвей поверх одинокого отважного красного пятна. Она смотрела на меня.
– Хорошо, – вздохнул я. – Может, твои подруги вспомнят, кто выходил. В любом случае стоит попытаться.
– Полагаю, Селена была слишком опечалена, чтобы замечать такие мелочи, – рассудила Конвей. – Давай спросим Ребекку. – И встала.
Большинство людей почувствовали бы облегчение в такой момент. Джулия же казалась озадаченной.
– Что, и все?
– Если тебе больше нечего нам рассказать.
Пауза. Отрицательно помотала головой, почти с досадой.
– Ну тогда да, это все. Большое спасибо.
Я тоже встал, повернулся к аллее.
– Чем я вам помогла? – Джулия невидящим взором глядела в пространство.
– Сейчас трудно сказать. Посмотрим по ходу дела.
Джулия молчала. Мы ждали, когда она встанет со скамейки, но она не двигалась. И мы оставили ее там, на пороге того, что было прежде ее королевством; темные волосы, бледное лицо и тлеющее во тьме красное пятно, а вокруг все поросло белесой травой.
28
Они завтракают, и вдруг Холли чувствует, как где-то глубоко в сплетениях школьной материи затрепетали волокна. Слишком много ног слишком быстро бегут по коридорам; слишком визгливо восклицают за окном монахини и слишком резко переходят на шепот.
Остальные ничего не замечают. Селена теребит пижамную пуговицу, забыв о своих мюсли. Джулия одной рукой орудует ложкой, поглощая хлопья, а другой делает домашку по английскому. Бекка таращится на свой тост, будто тот чудом обратился в Деву Марию, или, может, пытается поднять его взглядом, что, конечно, очень плохая идея, но у Холли нет сейчас времени думать о ерунде. Косясь одним глазом в окно, а другим – на дверь, она ровненько обгрызает тост по кругу.
К тому моменту, когда кусок хлеба уже уменьшился до размеров пальца, она замечает двух полицейских в форме, которые торопливо перемещаются где-то по дальнему краю газона, безуспешно стараясь не попадаться на глаза.
За соседним столом кто-то внезапно восклицает: “О боже! Это что, полиция?” Нервный вдох проносится по столовой, а потом все разом начинают галдеть.
Тут на пороге появляется кастелянша и объявляет, что завтрак окончен и что все должны отправляться по комнатам и готовиться к занятиям. Некоторые автоматически начинают ныть, даже если они уже давно все доели, но по лицу кастелянши, напряженно обращенному к окну, – ей совсем не до хныкающих девчонок – видно, что шансов на поблажку нет. Что бы ни случилось там, в парке, это серьезно.
