Вот и теперь не знаю. Чувствую себя хером неприкаянным, и нет мне успокоения.
◆
Ко всему прочему произошло нечто вовсе немыслимое – я сначала ощутил, а затем и разглядел (в лучах собственного хера, пробивающихся из-под кишащих насекомых), что волосы мои и ногти стали расти. Борода закрыла грудь и поползла дальше, ногти ветвистыми спиралями пронизали темноту.
Я стал веткой, брошенной в питательную среду – отовсюду полезли побеги.
◆
Подкатила дурнота.
Либо голова закружилась, либо взаправду мой дом и мой же обособившийся орган, шевелящийся мотыльками, наконец приладились один к другому, и дом завертелся, будто юла, скрипя и громыхая.
◆
В горле закипело.
Всё вокруг укрупнилось.
Что это? Былинки на ресницах или пиксели окружающей среды?
Гранулы дома, тусклые отсветы воспоминаний, микрофибра надежд или молекулярная структура земной атмосферы?
Где что?
Где ещё я, а где уже не я?
Я увидел Прошлое.
Историю.
Необозримый труп – настоящая свалка твёрдых отходов, на который слетелись птицы-падальщики, сбежались шакалы, сползлись насекомые и люди, люди, люди.
Я и есть этот труп, и все они терзают меня.
Я бессилен, и они питаются мной, отгрызают куски, копошатся в моих потрохах, заползают повсюду, черпают мудрость и сюжеты, якобы учатся на моих ошибках, изучают, урчат и причмокивают, расталкивая друг на друга.
◆
Конвульсивной ладонью я сжал конскую ногу.
Такой и убить можно.
Убить.
Морок пеленал плотнее и плотнее.
Можно убить.
Малышом я ползал возле коня, трогал копыта, дёргал и гладил белую шерсть.
Дедушка любовался мной и приговаривал:
– Смотри, какая нога. Такой убить можно.
Детскими губками я повторял:
– Тякой убить мозна.
Этим копытом и шерстью убить мозна.
Мозна, мозна, мозна.
Дедушка вспоминал рукопашный бой на дороге. Ни о ком больше он не говорил с такой нежностью, как о своём первом противнике в штыковой атаке.
Насадил, перебросил. Насадил, перебросил.
Убить, убить, убить.
Зашибить головастика.
Из последних сил я завыл скособоченными губами.
8
– Эй, ты там как? – донёсся крик Кисоньки.
Крик Кисоньки сдул тошнотворный туман.
Мотыльков снесло, словно чихом великана.
◆
Я лежал свободный и прозрачный, как будто меня всего протёрли чистой тряпкой.
Я отчётливо понимал, кто я.
Я один из оставленных на обочине. Я давно здесь укоренился.
Живу в краю соблазнённых и покинутых. Из гнезда увлекли, но по пути бросили. И там никто не ждёт, и здесь всё не так. Томимся, мы каемся, юродствуем отчаянно, лишь бы заметили.
Примите нас, полюбите.
А они бы и рады, да больно рожи у нас страшные. Потому страшные, что знакомые черты угадываются. И боятся нас, и презирают за то, что самих себя в нас видят. Самих себя, только поражённых неизлечимо.
Руки у меня в стороны, хер торчком, вылитый канделябр. Ногами хожу, руками хватаю, глазами моргаю, ртом ем, хером тычусь и не пойму, что вокруг творится. А вокруг бедные, но честные лица нурсултанов и койко-мест.
Далёкая машина вгоняет в меня острые сваи.
Тук, тук, тук.
Слышите меня, мертвецы?
Слышите меня, грабители и убийцы, бедные, но честные, безвинно и заслуженно пострадавшие?
Я.
Желаю.
Вам.
Выжить.
◆
Меня переполнило возвышенное чувство.
Готов поспорить, если эту сцену ставить в театре, артист непременно начнёт орать.
По ходу монолога голос сделается всё громче и громче, и со слов «Слышите меня, мертвецы?» артиста уже не перекричишь.
А как ещё придать фразе вес? Как подчеркнуть, что близится кульминация?
Если не заорёшь, зритель не поймёт.
Слышите меня, грабители и убийцы???!!! – и непременно жест рукой. В духе русской театральной школы.
Слышите меня, бедные, но честные??? – глядя по сторонам вытаращенными, полными невыдуманной боли глазами.
Слышите меня, безвинно и заслуженно пострадавшие? – здесь имеется намёк на относительно недавний ГУЛАГ и все прочие бесчисленные русские страдания, приобретшие за тысячелетнюю историю экзистенциальный и одновременно сувенирный оттенок.
Да и сама вопрошающая интонация тоже очень русская. Этакий обличитель, не страшащийся задавать даже власть имущим, даже, может быть, царю острые, неудобные, злободневные вопросы.
Само положение распластанного по почве человека подтолкнуло меня к традиции.
Глава 47
1
Оставляя позади полный жути, но такой долгожданный оргазм, а вместе с ним и это непроизвольное театрально-философское отступление, я перешёл к пластическому этюду – работая локтями и коленями, выбрался на свободу.
– Господи, что это?! – спросила Кисонька про ногу.
– Конская нога.
– Какая гадость, – скорчилась сиротка.
Я протянул ей боа, она наградила меня прелестной улыбкой и сказала:
– Ты вернулся другим человеком.
◆
Наступило время расставаться.
Цыпочка осторожно посмотрела по сторонам, она искала плотника.
Я едва не позвал его специально для неё. Захотелось сделать ей что-нибудь хорошее. Единственное, что пришло в голову, – оставить в покое тему флирта.
– А ты хотел бы снова быть со мной? – спросила сиротка.
Старухи уже забрались на заднее сиденье и звали внучку. Место позади водителя самое безопасное. Вот и детское кресло приладили. С собой приволокли, не поленились.
Сиротка мешкает, я молчу.
Подошла собака с жёваным мячом в зубах. Собака ткнулась в ногу и разжала пасть.
Я развернулся и хорошенько пнул мяч.
Собака, размахивая хвостом, как гусар саблей, бросилась следом.
Я смотрю на неё, на её весёлый хвост и не хочу поворачиваться обратно.
Когда я повернулся, сиротка уже сидела в детском кресле и замок ремня надёжно защёлкнулся.
