Этот лес был раем. Он не только в любое время года пах чабрецом, мастичной фисташкой и смолой, но и в зависимости от сезона приносил в дом ароматы дрока, полевых гиацинтов, маргариток или бессмертника. Почва в лесу, состоящая из местной красной земли, смешанной с отливающим перламутром песком, нежила ступни. Это было арена для игр детей с фермы. Здесь мы строили шалаши, до самозабвения играли в прятки, устраивали кавалькады на ослах и мулах, когда их не брали на полевые работы. Вместо седла мы набрасывали на их шершавые спины мешки из-под картофеля. Мы не променяли бы этот лес ни на какое другое место в мире.
Несмотря на все рекомендации матери вроде: «Оставайся на опушке, чтобы я могла тебя видеть из дома», я вместе со всеми углублялась в чащу и бегала по полянам, известным только нам. Ребята играли в Тарзана, раскачивались на ветках, скакали с одного дерева на другое, издавая ужасные крики, или спрыгивали с дерева прямо на спины ослов, которые, как правило, не выдерживали удара и, лягаясь, ни в какую не хотели двигаться с места. Ребята еще и дрались, устраивали бои, во время которых валялись по земле, зарывая ноги и руки в песок и пытаясь заполучить в качестве трофея уже разорванные шорты противника. В конце концов они оставались без одежды, а когда схватка заканчивалась, глупо улыбаясь и бросая странные взгляды на девочек, загораживали руками свои розовые трубочки, болтавшиеся у них между ног.
Я завидовала им. Я чувствовала себя способной делать все, что делали они. Но так было не принято, это были игры не для девочек, так что вместе с другими «соплячками» (как выражался Кадер) я собирала цветы и наводила порядок в шалашах в ожидании, когда сама собой организуется какая-нибудь совместная игра.
Я возбуждалась, когда думала обо всем этом, свернувшись клубочком на окне в туалете. От припекающего солнца меня бросало в пот. В какой-то момент я спускалась из убежища, вытаскивала бумажную трубку, спрятанную под блузкой, и пробовала мочиться стоя, как мальчики, направляя струю через трубочку. Это было непросто.
Вновь переживая те моменты, находясь в кабинете в глухом переулке, ощущая их точно так же, как это было двадцать лет назад, я понимала, что движения, которые я делала, чтобы приспособить трубку к собственному телу, прощупывания с целью безошибочно найти источник, были похожи на те, что я осуществляла, чтобы проконтролировать течение крови: эти жесты украдкой, легкие прикосновения, незаметные движения туда-сюда, ловкие подергивания взад и вперед – все, совершавшееся с отсутствующим видом, с безразличием всех остальных частей тела, с разумом, как будто занятым чем-то другим, словно то, что я делала, не имело для меня никакого значения, хотя вся суть моих мыслей была там, на кончиках пальцев.
Но вместо наказания за все эти действия в виде крови тогда в икрах моих ног появлялось какое-то сильное ощущение, покалывание и пощипывание на грани между удовольствием и болью, ощущение, которое медленно поднималось к бедрам, затем охватывало весь живот и в конечном итоге, поскольку я ничего больше не могла контролировать, так как по моим пальцам текла теплая моча, тело мое начинало вибрировать, одновременно будто пресмыкаясь, неистово сгибая мне поясницу и вызывая во мне огромное, невиданное счастье, которое пугало меня.
Как только удовольствие проходило, мне становилось стыдно. Я бросала мокрую и размякшую бумажную трубку в унитаз и спускала воду, чтобы она исчезла с глаз долой. Выходя, я чувствовала себя виноватой и недостойной своей матери, этого дома, семьи, Иисуса, Святой Девы, всего. Я должна была совершить что-то, что искупило бы вину, я должна была найти сокровище. Я давала Иисусу обет, что больше это не повторится, но так как у меня никогда не получалось сдержать свое обещание, то каждый раз я чувствовала еще большую вину.
Я открыла глаза. Все было на месте: доктор у моего изголовья, чуть позади гаргулья над фальшивой балкой (надо же было разместить такое чудовище в комнате, куда приходят лишь душевнобольные! Может, это нарочно?), джутовая ткань на стенах, абстрактная картина, потолок.
Ничего не изменилось, и все же я смотрела на все это другими глазами, смелее. Потому что я впервые встретилась с собой. До этого я все время организовывала мизансцены прошлого так, что остальные, особенно мать, играли в них главную роль. Я же была лишь послушной исполнительницей, тихой девочкой, которой они манипулировали, и которая подчинялась им.
Я прекрасно помню историю с бумажным краном, она не канула в забытье, но мне было неприятно думать о ней. И по прошествии двадцати лет воспоминание о ней воскрешало во мне ужасный стыд, который я не пыталась истолковать. Хотя я занималась любовью и, как говорится, крутила «интрижки», мне было стыдно, что мне хотелось мочиться стоя! Мне не было стыдно, что я мастурбировала, возможно, потому что до сих пор я не допускала и мысли, что то, что я делала, было именно этим. Девочки, которая мастурбировала среди словарей под солнцем, ласкающим ее ягодицы, не существовало. Она только что родилась здесь, на кушетке доктора, в конце глухого переулка.
В период бумажного крана мне не было известно слово «мастурбировать», и я представления не имела об онанизме. Когда ребята теребили себя до тех пор, пока их краники твердели, мы говорили, что они «прикасаются к себе». В наших разговорах никогда не заходила речь о «прикасающихся к себе» девочках. Впрочем, к чему они могли прикасаться? Им НЕ К ЧЕМУ было прикасаться. Позже, когда я узнала, что означает мастурбация и как устроены женщины, мне никогда не приходило в голову приравнивать бумажный кран к мастурбации. Однако, вероятно, это было так, очевидной была и причина, по которой до этого времени я чувствовала к мастурбации глубокое отвращение, своего рода брезгливость, страшно меня стесняющую.
Я начинала понимать, что когда-то отдавала предпочтение себе анормальной и больной, а не нормальной и здоровой. Тем самым я обнаружила, что сыграла определенную роль в своей собственной болезни, что отчасти я несу за нее ответственность. ПОЧЕМУ?
Это первое настоящее «почему» было инструментом, который поможет мне рыть, копать, бороздить свое поле, пока я не найду себя целиком.
Как бы то ни было, какую радость я испытала ретроспективно от своей давней, милой мастурбации! С каким волнением я встретила ту полную жизненных сил девочку, которая хотела мастурбировать, мастурбировала и испытывала удовольствие. (Мать не ошибалась, когда говорила, что я «упрямая, как осел».) Эта девочка подбадривала меня: получается, что я существовала и не всегда находилась в полной зависимости от остальных, я могла их обманывать, надувать, ускользать от них, создавать себе защиту. Какая радость! Я должна была вновь найти этот путь. Отныне я была уверена, что он существует, что я была пленницей, но владела способом освободиться, ибо ребенком, который мастурбировал, была я.
Поднявшись с кушетки, я сказала доктору:
– Вам не следует иметь эту гаргулью в своем кабинете, она отвратительна. Достаточно ужасов и страхов в голове тех, кто приходит сюда, нет надобности в дополнительных.
Впервые я разговаривала с ним не как больная.
Он ничего не ответил.
