Лишь когда начался процесс развода, я поняла, что опять беременна.
В действительности все происходило не так. Мы не были на ферме, мы не были в гостиной, перед камином с горящими дровами. Весь этот свой монолог, эти детали, откровения и инструкции относительно положения женщины, относительно семьи, морали, денег, – она высказала на улице.
Длинная улица, идущая вдоль склона, название которой выпало у меня из памяти. Улица, ведущая от почты к гостинице Алетти. С одной стороны – здания, с другой – балюстрада, начинающаяся в форме высокого выступа над улицей Омано, затем, к концу, спускающаяся на ее уровень.
Я знаю, что для нее предпочтительней было сказать мне то, что она хотела, что она должна была мне сказать, что (по ее мнению) мне следовало знать, в ином месте, не дома.
На улице не было Кадера, который встречал бы нас со своим привычным выражением лица, со своим тонким носом с широкими ноздрями, которые он раздувал, чтобы развеселить меня, который был бы в белой униформе с голубыми воротником и лацканами, в кепке, которую он надевал мне на голову тогда, когда оставались только мы с Нани, и который усаживал бы меня на свои колени, чтобы я рулила. На улице, разумеется, не было и автомобиля с откидными сиденьями, которые мне нравилось складывать и возвращать на место, с их маленькими нишами из красного дерева, где стояли бутылочки с серебряными крышками, которые всегда были пустыми. Шла война, бензина не было.
Мы были на улице, в шумном, со множеством пешеходов, центре. Все, что я видела, – ибо, пока она со мной говорила, я шла, опустив голову, – были цементные плитки тротуара, а на них мусор: пыль, плевки, окурки и фекалии собак. Тот же тротуар, по которому позже будет литься кровь ненависти. Тот же тротуар, на который двадцать лет спустя я боялась упасть, подталкиваемая к смерти внутренним Нечто.
Каждый раз, когда я думала об этой сцене, я прогоняла из воспоминаний улицу. Я создавала себе защитные рамки, чтобы сохранить память об этом единственном разговоре с матерью. Я часто вспоминала ее речь и на протяжении многих лет выдумывала декорацию, в которой было бы за что зацепиться, чтобы обрести возможность бежать. Я вспоминала ее самые незначительные слова, еле ощутимые интонации голоса, едва заметные изменения выражения лица, которые я видела каждый раз, когда ее слишком долгое молчание заставляло меня поднять голову, чтобы убедиться, что она рядом. Но я ни за что не хотела вспоминать, что мы находились на улице. Иначе ситуация становилась для меня невыносимой.
На улице я видела слишком много, слышала слишком много, чувствовала слишком много.
До войны я видела улицу только через окно автомобиля. Потом я стала ходить в школу сама. Я была в шестом классе.
Я слишком много получила сразу! Эту незнакомую мне свободу! Все эти люди – опережающие меня, идущие мне навстречу – задевали меня, толкали меня!
На улице я всему изумлялась, все время волновалась, возбуждалась.
Средиземноморская улица! С парнями, которые свистят вслед девушкам, с девушками, которые, проходя мимо ребят, покачивают бедрами и у которых круто завитые кудри, резкие духи, яркий макияж, ритмично колышущийся зад. Попрошайки, которые, расчесывая язвы, выкрикивают свои жалобы: «Ya Ma! Ya ratra moulana! Ya, ana meskine besef! Ya chaba, ya zina, atteni sourdi!», что означает: «Эй, бабуля! Бог тебе воздаст! Я такой бедный! Эй, барышня-красавица, дай полтинник!». Они демонстрируют свои культи, выставляют свои раны, остатки гнилых зубов, струпья ран, мертвые, слезящиеся глаза, расширенные вены: «Ya chaba, ya zina, atteni sourdi!». Женщины протягивают вперед младенцев, облепленных мухами, качают их уродливые тельца, причитая: «Ya chaba, ya zina, atteni sourdi!». Через отверстия в лохмотьях они достают другие лохмотья, изборожденные голубыми венами, – свою грудь, которую дают малышам, жадно принимающимся ее сосать… Соблазнительные позы манекенов в магазинах готовой одежды. Мужчины, оставляющие на ходу густые плевки на тротуаре. Террасы кафе, откуда исходит приятный аромат утреннего кофе. Влюбленные, целующиеся по углам, вонзаясь друг в друга и ничего не замечая вокруг. Продавцы полевых цветов и инжира из Барбарии, дрессировщики обезьян: «Прыгает, танцует, тум-тум, тум-тум», плетельщики стульев. И иногда – мое собственное отражение в окнах витрин: согнутая спина, высокий зад, зачатки груди, светлые вьющиеся волосы, длинные руки и длинные ноги девчонки, которая уже в скором времени перестанет быть таковой.
Уличное движение, звук клаксонов, звон трамваев, брань водителей: «Иди на …, кретин», «… твою мать!»; переход улицы в этом гвалте, и на другой стороне – все то же самое. Можно повернуть в любую улицу – налево или направо, поменять маршрут и получить еще кучу впечатлений.
Я обращала внимание на все вокруг, кроме того, как именно я прокладываю себе путь, поэтому все время натыкалась на фикусы, росшие прямо посреди улицы Мишле. Когда я доходила до школы, у мен я кружилась голова, я шаталась, теряла равновесие – контраст был слишком велик! То, чему меня учили, абсолютно не соответствовало тому, что я видела. Милосердие, высокие нравы, гигиена, манеры, осанка! Я понимала, что существуют два образа жизни: наш и людей улицы. В нашем образе жизни я не достигала никаких результатов, а на улице, которая была так привлекательна, мне все казалось проще. Стыдно! Страшно! Ведь мне хотелось нравиться матери, хотелось жить так, как желала она, и все же я чувствовала внутри себя ужасную силу, толкающую меня сойти с дороги, по которой мне следовало идти.
Она остановилась и, опираясь своими руками в перчатках на гранитный парапет, смотрела вдаль – туда, где кончалась улица и где ниже начинался прямолинейный ров, ведущий в город, туда, где еще ниже, в непрекращающемся рабочем шуме, топорщился подъемными кранами порт, туда, где лежал залив, белый от жары и плоский как зеркало, где на горизонте возвышались холмы, – она смотрела туда, где ее воспоминания оставались нетронутыми, замороженными во льду прошлого.
Если бы я тогда знала, какое зло она причинит мне, если бы вместо предчувствий я могла живо представить себе ту отвратительную неизлечимую рану, которую она нанесет мне, я бы завыла. Крепко опираясь на широко поставленные ноги, я нашла бы внутри себя глубокий и сильный стон, почувствовала бы, как он рождается, дала бы ему подняться к горлу, ко рту, из которого он вышел бы сначала беззвучно, как предупреждающий сигнал, затем стал бы резким, как вой сирены, и, наконец, разразился бы, как ураган. Я бы смертельно завыла и никогда не услышала бы тех слов, которые она позволила себе обрушить на меня, как поток острых лезвий.
Там, на улице, всего лишь несколькими фразами она выколола мне глаза, проткнула барабанные перепонки, сняла с меня скальп, отрезала руки, сломала колени, искалечила живот, изуродовала мой пол.
Теперь я понимаю, что она не осознавала того зла, которое она мне причиняла. И я уже не ненавижу ее. Она изгоняла из себя свое безумие и запихивала его в меня, я стала жертвой ее холокоста.
– Узнать что ты беременна в разгар развода! Ты понимаешь, что это значит?.. Я собиралась развестись с мужчиной, от которого ждала ребенка!.. Нет, ты не можешь этого понять… Для того чтобы появилось желание развестись, надо очень не хотеть мужа, не терпеть даже одного его присутствия… Ах! Ты слишком молода, ты не понимаешь, что я хочу сказать!..
