Теперь, когда в глухом переулке я провела инвентаризацию этой неразберихи, когда я с точностью до деталей вспоминала то старательное промывание мозгов, которому я была подвергнута и благодаря которому я стала почти достойной своей матери, семьи, своего класса; теперь, когда я все это понимала, когда я раскрыла хитрость, с которой эти пытки были надо мной произведены и доведены до конца, – во имя любви, чести, красоты, добра, – что оставалось мне? Пустота. Кем я была? Никем. Куда мне идти? Никуда. Больше не существовало ни красоты, ни чести, ни добра, ни любви, как не существовало по тем же причинам ни зла, ни ненависти, ни стыда, ни уродства.
Разгадав галлюцинацию, я подумала, что появляюсь на свет, я подумала, что рождаюсь. Теперь же мне казалось, что, вынув глаз из конца трубы, я сделала сама себе аборт. Тот глаз был не только глазом матери, Бога, общества, он был и моим глазом. Разбилось то, чем я была, а на моем месте остался ноль, начало и конец, та точка отсчета, откуда все катится к большему или меньшему, к зоне мертвой жизни и живой смерти… Было ли это возможно – быть в возрасте нуля дней и тридцати четырех лет? Я была настоящим монстром. Самое страшное было не то, что я находилась там, а то, что я все понимала – с холодной ясностью и с той уверенностью, которую дает психоанализ. Я была великаншей, обездвиженной с помощью простой липучки для мух или же мухой, попавшейся в капкан для великанши. Гротескная, смешная, нелепая.
Ох! Ах, сумасшедшая! Ох! Ах, сумасшедшая!
Хуже всего была мысль, что и все остальные из моей среды имели ту же участь, что и я. Тогда почему я одна реагировала так хорошо и в то же время так плохо на дрессировку? Потому ли, что действительно мой разум был больным, или потому что я была слишком слабой и ломкой? Я принимала только такую альтернативу, которая была пропастью, адом.
Я продолжала ходить в глухой переулок, ложилась на кушетку, но больше ничего не говорила. Ничего. Мне больше нечего было сказать. Я больше не знала, что сказать. Доктор и я знали друг друга настолько, что мне достаточно было нескольких слов, чтобы поведать ему о том, что случилось после нашего последнего сеанса. Затем наступало молчание. Тягостное, угрюмое. Мне случалось даже засыпать там, на кушетке, спасаясь таким образом от абсурдной, ничтожной действительности.
Неясный, смутный – тот же пейзаж, что и в юности: серая, туманная пустыня под бежевым спокойным небом. Какой смысл имело без конца ходить туда? Постоянно одно и то же.
Почему я упорствовала, продолжая ходить в глухой переулок?
Кушетка. Мой взгляд устремлен на ткань, которой обиты стены, – серая и бежевая банальность, одновременно бесцветная и неопределенная. Мои глаза, смотрящие в мою собственную тревожную пустоту, одновременно туманную и гладкую.
В один из пасмурных дней своего детства в каком-то плоском и ровном месте без растительности, без рельефа я встретилась с отцом. Мне было лет шесть-семь. Он принес мне подарок: красный бархатный куб, перевязанный золотистыми атласными ленточками. Великолепно! В такой упаковке мог быть только очень красивый подарок. Я, как всегда, почувствовала себя смущенной двусмысленным присутствием отца, веселой нежностью и любовью, которые он проявлял ко мне. Он смеялся, его глаза сияли.
– Открой, посмотрим, что там внутри.
Я предпочла бы открыть коробку, когда его уже не будет, но он настаивал.
Медленным движением я потянула за золотистый узелок, и коробка резко открылась сама, демонстрируя чертенка, балансирующего на конце пружины, высовывающего язык, прожигающего почти вылезшими из орбит глазами, гримасничающего. Он был очень уродливым, глупым. Он напугал меня. Какое разочарование! Обескураженная, я расплакалась. Меня предали!
Моим чертенком в зрелом возрасте был этот маленький доктор. Я позволяла себе роскошь приходить три раза в неделю для того, чтобы увидеть чертенка, который разочаровывал меня и насмехался надо мной. Траты были громадными. Оплата сеансов поглощала почти все, что я зарабатывала. После того как я оплачивала разные услуги, газ, свет и питание для детей, оставалось еще по пять франков в день на все остальное. Было трудно. Но эти лишения соответствовали моей пустоте. Раз дети имели то, что им необходимо, зачем иметь больше денег? Я терялась в бессмысленности.
Я была безрассудным облаком, кружащимся вокруг невнятного центра. Прежде центром моей жизни сознательно или бессознательно я считала мать. Сейчас она была разъедена моим анализом, как кислотой. От нее ничего не осталось. Но я только и умела, что вертеться вокруг нее, ее принципов, ее фантазмов, ее страсти, ее печали. Если даже некоторые части моего существа распадались на отдельные густые волокна, на первый взгляд, свободно плывущие где-то вдалеке, фактически они были крепко пристегнуты к центру водоворота, представленного уже вынутым глазом матери.
В сертоне, особенно сухом и бесплодном крае Бразилии, то там, то сям можно встретить редкую растительность. Если попробуешь вырвать кустик, то обнаружишь, что у него крепкие корни и что в глубине они становятся все толще. Если упорствуешь, пытаясь откопать их, то замечаешь, что они сплетены с корнями соседних кустов и что все они соединяются в один крепкий ствол, который, углубляясь, становится все толще и в конце концов превращается в единый ствол, проходящий сквозь землю, как бур. И ты понимаешь, что на самом деле речь идет об огромном дереве, которое зарыло себя на двадцать–тридцать метров под землю в поисках воды. Следовательно, кусты, которые мы видим в пустынных краях, не что иное, как верхушки веток этого гигантского дерева.
Я была этими кустами, но, лишенная ствола, который питался бы в глубинах водой, я должна была умереть.
X
Я не знала, зачем я продолжала ходить в глухой переулок. Кстати, многие сеансы я пропускала. Я или совсем забывала о них, или путала день и час. Я останавливалась у входа, где существовал своего рода церемониал для того чтобы позвонить: надо было сначала открыть первую дверь со стеклом, выходившую в сад, а затем внутри, на косяке другой двери, нажать кнопку, после чего в кабинете доктора раздавался звонок.
Об этом знали только сведущие лица. Таким образом, я всегда имела возможность увидеть только одного его. И если я приходила в точно назначенный срок, он проводил меня прямо в кабинет, и мне казалось, что все время после нашего последнего сеанса он находился там, ожидая меня. Но стоило мне прийти на пять минут раньше или позже, как я сталкивалась с чужими силуэтами, скорее, тенями «больного до меня», смущенного, со втянутой в плечи головой, глядящего украдкой; его близких, которых с течением лет я стала узнавать: отец, мать, сестра. Не знаю, правда, действительно ли это было так.
Итак, в то время мне часто приходилось подниматься по узким ступенькам, нажимать на внутреннюю кнопку и ждать. Я слышала, как тут же открывалась дверь кабинета, три больших шага по коридору – и доктор появлялся в приоткрытой двери. Бесцветные, холодные, ясные глаза, делавшиеся большими, изображая удивление; маленькое, очень прямое тело; чуть дрожащий и все же властный голос.
