И затем, при воскрешении в памяти этого разрыва себя на части (мне хотелось, чтобы она разрешила любить ее так, как хотела я, а ей хотелось, чтобы я любила ее так, как хотела она), в живую память о хаосе, сломавшем мое детство, вернулось, как внезапно блеснувший кристалл породы, воспоминание о Гармонии. На кушетке в глухом переулке вновь ожили некоторые ночи.
Теплые ночи на пляжах Средиземноморья, холодные снежные ночи в Джурджуре. И, конечно, рождественские ночи и ночи 14 июля. Почему, кроме этих ночей, я бывала на улице и в другие поздние часы? Часто мы только вдвоем стояли в темноте под звездным небом, она показывала мне созвездия, связывала меня со Вселенной.
– Видишь ту звезду? Самую яркую, вон там. Это Утренняя звезда. Она восходит первой. Говорят, она указывает дорогу королям и магам. А те звезды видишь? Смотри внимательно. Следи за моим пальцем. Их четыре в прямоугольном ковше и затем три, как хвост или ручка ковша. Это Большая Медведица… Видишь ее?
Она удостоверялась, что я увидела в темноте Большую Медведицу, и продолжала свое подробное описание ночи.
– Вон Малая Медведица. А вон ту букву W видишь? Видишь? Это Вега. И вон тот туман? Это Млечный Путь… Скопление звезд, их миллионы и миллионы.
Я стояла возле нее. Она держала меня за руку. Она рассказывала об огромных расстояниях, отделяющих нас от этих светил, некоторые из них уже потухли, а мы все видим их лучи – так долог был их путь к нам. Она рассказывала мне о луне, о солнце, о земле, о той фантастической паване, которую танцевали звезды и мы вместе с ними. Это меня немного пугало, и я прижималась к ней, утопая в ее духах, в ее тепле. Но я чувствовала, что ее возбуждение было вызвано величием сюжета. Это была добрая боязнь, нормальная восторженная боязнь. Я считала, что эта огромная Вселенная, к которой мне повезло принадлежать, была очень красивой.
В те минуты мы хорошо понимали друг друга. Почему я забыла о них?
Разве не из-за этих минут на протяжении всей моей жизни до сегодняшнего дня размышления все время приводили меня к моему состоянию как частицы Вселенной? Разве не из-за гармонии тех давних ночей я воспринимала свое существование лишь в той мере, в какой я чувствую его по отношению к космосу? Разве не из-за понимания, существовавшего тогда между ней и мной, я чувствую себя счастливой, лишь когда являюсь частью чего-то целого?
XII
Встреча с моими первыми реальными дефектами придала мне уверенности, которой у меня никогда не было. Они выявляли и мои достоинства, которые также открывались мне, но которые меня интересовали меньше.
Достоинства способствовали моему прогрессу лишь тогда, когда их активизировали дефекты. Они отменяли грех, ту позорную печать, которой была отмечена злая, заслуживающая порицания, осужденная на муки ада личность. Дефекты были динамичными. У меня было глубокое чувство, что, раз они теперь мне известны, они могут стать полезными средствами в моем собственном конструировании себя. Уже не стоял вопрос о том, чтобы отвергать, ликвидировать, тем паче стыдиться их, нужно было овладеть ими и по возможности использовать. Мои дефекты были в каком-то смысле достоинствами.
Теперь я приходила в глухой переулок так, как когда-то ходила в университет: чтобы учиться. Я хотела знать все.
Я переборола такое сильное сопротивление, что уже не боялась встретиться нос к носу с собой. Тревоги исчезли полностью. Я могла (и пока еще могу) почувствовать физические симптомы тревоги (пот, учащенное сердцебиение, холодные руки), но страх больше не появлялся. Эти симптомы служили мне теперь для того, чтобы обнаружить новые ключи: сердце бьется! Почему? С каких пор? Что случилось в этот момент? Какое слово поразило меня, какой цвет, запах, обстановка, идея, шум? Я вновь становилась спокойной и представляла доктору для анализа то мгновение, с которым я не могла справиться сама.
Мне часто приходилось путаться, источник тревоги не находился. Я не успокаивалась, пока не узнавала, что это был за источник. На кушетке, с закрытыми глазами, я старалась разобрать спутанные нити. Я больше не возбуждалась, как раньше, не прибегала к молчанию или оскорблениям, смысл которых был мне теперь известен и о которых я знала, что они были столь же красноречивыми, как и спокойные слова, но только более утомительными. Я искала расслабления, покоя, свободы. Я находилась в глухом переулке для того, чтобы излечиться полностью. Я давала волю образам, мыслям, которые подстегивали друг друга, и пробовала выразить их без всякой селекции, не выбирая из них самые лестные или самые умные, или самые приятные, или самые смешные, не какие-то посредственные, подлые, некрасивые, глупые. Было трудно, так как доктор и я представляли собой очень проницательную и взыскательную «публику», своего рода трибунал для театра моих теней. Некоторые из них скользили, как песок, между пальцами. Оба мы ощущали их там, очень близко, готовыми появиться, и все же в ту секунду, когда мы думали, что поймали их, они ускользали, испарялись, исчезали в бессознательном, с которым они «водились». Мои слова предавали нас. Надо было начинать сначала тот утомительный труд, в котором я была и зрительницей, и актрисой, в котором доктор был и зрителем, и режиссером: единственное его «А это… это о чем вам напоминает?» могло перевернуть все при условии, что я назову «это».
Так я обнаружила свой самый большой дефект, дефект, который оживляет мои самые большие достоинства, который дает мне изредка реальную силу, делающую меня личностью, которой я являюсь на самом деле.
С некоторых пор мне случалось плакать из-за какого-нибудь «да» или из-за какого-нибудь «нет», фактически не зная причин; часто казалось даже, что эти слезы были абсолютно неуместными, иногда – чрезмерными. Я получила большое удовольствие – это правда – оттого, что вновь обрела слезы, которых столько времени была лишена. Их тепло я ощущала как благословение. Они были необходимы, как и все теплые жидкости, в которых нуждается тело, чтобы утешить страдание или удовлетворить желание. Я вспоминала об удовольствии, которое я получала каждый раз, когда во время родов, отходили воды и амниотическая жидкость стекала по ягодицам, по бедрам: расслабление, мягкость, послеобеденный отдых перед сильными родовыми схватками.
Но вместе со слезами открылось не только простое удовольствие от плача. Я чувствовала, что было и что-то другое. Что? Просто привычка, обретенная еще в детстве, укрываться за хныканьем? Утешение быть воспринятой как жертва? Я уже не была девочкой, не была жертвой. Тогда кем же я была? Утешение сваливать все свои неудачи на неблагодарность остальных: никто меня не любит, они только терзают меня? Это было неправдой. Я не умела найти решения этой проблемы. Я не знала, почему я проливала так много слез. Я плакала даже у доктора потому, что звонил телефон во время сеанса, или потому, что он объявлял, что сеанс окончен, в тот момент, когда я вовсю несла свой вздор. У меня поднимался большой комок к горлу, и я давала волю теплым каплям покрывать мое лицо превосходным горько-сладким бальзамом. Иногда рыдания сотрясали даже мои плечи, грудную клетку, все мое тело.
Когда я начала производить себя на свет, считать себя независимой личностью, индивидуумом, я почувствовала потребность иметь машину, чтобы двигаться дальше, быстрее. Мне не терпелось поскорей восполнить потерянное время, увидеть все, познать все. Итак, за несколько сотен франков я купила старую машину в две лошадиные силы. За рулем я чувствовала себя умелой и в то же время защищенной. Машина стала моей лучшей подругой. Я плакала, пела вместе с ней, разговаривала с ней. Она сделала мою жизнь более удобной и менее утомительной. Я жила в квартале на окраине, и благодаря автомобилю мне не надо было ждать на оледенелых вокзальных перронах, беспокоиться насчет последнего поезда метро и т. д. Я часто говорила доктору, как хорошо я ладила с машиной, какая симпатия привязывала меня к ней. Ну и наконец, водила я, вместо того чтобы «водили меня».
