Чем были эти страницы, которые я испещряла печатными знаками пишущей машинки? Я не знала этого и не старалась узнать. Занимаясь этим, я испытывала большое удовольствие, вот и все.
В том году Рождество пришло к нам вместе с Жан-Пьером, который приехал из Северной Америки. Для детей это был праздник. Я всегда старалась, чтобы их отец, хоть он и находился далеко, присутствовал в их ежедневной жизни.
Если он не жил с нами, то только потому, что работа звала его в другие края, как моряков, коммивояжеров, исследователей; но его портом приписки были мы. Ничего аномального не должно было быть в том, что его не было с нами. Поэтому каждый день я говорила детям о нем, о том, как бы он переживал каждое событие нашей жизни. Я рассказывала им истории про их отца, как другие рассказывают истории про ковбоев и индейцев. Я составила целый свод повествований, которые я черпала из детства и молодости Жан-Пьера, из представлений о том крае, где он родился: север, шахта, шахтеры, изморось, копоть. «Мама, расскажи нам, как папа сказал, что… Как папа пошел к… Как дедушка спустился в шахту… Как папа отремонтировал мотоцикл… и т. д.» Таким образом, он стал самым важным персонажем в семье. Тем более важным, что, когда он приезжал к нам, то задерживался лишь на несколько дней, посвящая себя целиком детям. Тогда он был воплощением терпения, любопытства, снисходительности, фантазии. Дети боготворили его, и это было хорошо. Я бы ни за что на свете не хотела, чтобы у них было детство без отца, как у меня.
Что касается нас двоих, тут дела обстояли иначе. Приезды Жан-Пьера были неловкими моментами. Моя болезнь приоткрыла пропасть, которую, как я думала, хотя мы о ней и не говорили, невозможно было преодолеть. Непонимание усугублялось тем, что он считал себя отчасти ответственным за мои проблемы, а это придавало ему чувство вины и в то же время производило впечатление неудачи. Впечатление, подкрепленное тем, что сама я была не в состоянии сказать, от чего я страдаю, что заставляло меня страдать, я была склонна винить его в том, что это он принуждает меня вести скверную жизнь. На самом деле со дня моего замужества внутреннее Нечто раздулось настолько, что в конце концов заполнило собой все. Оно питалось моими беременностями, месяцами кормления грудью, ежедневной усталостью, в которой живет молодая женщина, имеющая троих детей, службу, дом, мужа. В бессознательном состоянии, в котором я пребывала, я не могла видеть дальше своего носа и, когда я бросала взгляд на мое прошлое, то приходила к заключению, что я заболела в тот момент, когда стала жить вместе с Жан-Пьером, что он стал причиной моей болезни. Но эти размышления переживались мной отдельно, мы не общались, мы находились далеко друг от друга. Наша жизнь вдвоем была поражением. Нам обоим предстояло вести борьбу, и мы потерпели фиаско, хотя, на первый взгляд, этого не было видно. Дети служили объектом интереса и полноценной любви, чтобы на протяжении тех нескольких дней воссоединения выглядеть счастливой парой.
Я очень боялась развода, боялась идти по стезе своей матери, направить своих детей туда, куда она направила меня. Мне казалось, что развод разъединил бы нас самым драматическим образом, в то время как тысячи километров между нами не ощущались так остро ни детьми, ни мной. Так, у меня никогда не было ощущения, что я воспитываю детей одна, хотя материально я заботилась о них сама и находилась с ними только я.
Жан-Пьер лишь однажды заговорил о разводе. Много лет назад, в то время, когда я начала ненормально кровоточить. Прошло несколько месяцев, и я полностью оказалась во власти внутреннего Нечто.
Это случилось в Португалии, где мы оба работали учителями во французском лицее. У нас как раз родился третий ребенок. У меня не осталось никаких воспоминаний ни о людях, ни о рельефе местности, где мы проживали. Я уже обитала в мире внутреннего Нечто. Я жила, как автомат, в каком-то мутном кошмаре, из которого меня выводили приступы необъяснимого страха. Страх ничего, страх всего. Одна таблетка заставляла меня впадать в летаргию, в туман. Я боролась за то, чтобы казаться нормальной. Я ходила в лицей, давала свои уроки, возвращалась, ухаживала за детьми, за домом. Я не говорила. Это не было ни неприятно, ни легко, ни трудно. Времени уже не существовало. Я не проживала жизнь, а делала вид, что проживаю. Внутри себя я сталкивалась с непонятным, абсурдным. Появлялось душераздирающее ощущение, что я схожу с ума, что отдаляюсь от других. Я размышляла о тех ракетах, которые отправляют на Луну с бешеной скоростью, но которые при этом взлетают медленно, неуклюже, колеблясь, как будто это причиняет им большое страдание. Я чувствовала, что сильно страдаю и что однажды с безумной скоростью буду выброшена за пределы этого мира. Я делала все для того, чтобы оставаться в реальности остальных, и эти постоянные усилия меня истощали.
Чтобы казаться такой, как все, я решила устроить большой праздник в честь моих девочек, – одна только что родилась, другой должно было исполниться два года. Я пригласила кучу детей на легкий завтрак и попросила родителей и друзей прийти потом за ними и пропустить по стаканчику. Были приглашены абсолютно все знакомые. Большой «прием», что ни говори, – я как будто спешила избежать неизбежного. Я должна была быть образцовой молодой женщиной, достойной своей матери; все будет прекрасно: серебро будет блестеть, скатерти будут накрахмалены, из кухни будет распространяться приятный запах пирожных, везде будут цветы, дом будет вылизан до блеска. Жан-Пьер и я будем принимать гостей в окружении наших детей. Я избавлюсь от своего навязчивого состояния. Такая пирушка требовала нескольких дней труда, и я бросилась в это занятие, как в атаку.
Все прошло отлично. На мне было шелковое платье розового цвета, угощение (с продуктами только домашнего приготовления) было превосходным, в нем было как раз то, что требуется для сдержанной роскоши, деликатной красоты, изысканного веселья, простоты, утонченности. С моей стороны было приложено много усилий, я совершила подвиг. Я была одной из тех скромных молодых женщин, которые из кожи вон лезут, чтобы продолжить традиции своего класса.
Когда я закрыла дверь за последним гостем, то сразу рухнула на кровать. У меня совсем не осталось сил, я никогда не подвергала себя такому серьезному испытанию! Я должна была призвать на помощь все свое воспитание, чтобы улыбаться и быть максимально внимательной к развлечению гостей. Жан-Пьер не пришел, и его отсутствие коварным образом отравило встречу. Вначале меня спрашивали, где он, и я самоуверенно отвечала, что он появится с минуты на минуту. Потом спрашивать перестали, и гости ушли раньше, чем я предполагала.
Вид перевернутого вверх дном после пира дома был зеркалом моего состояния: я хотела выйти из хаоса, а попала в еще больший.
Жан-Пьер вернулся поздно. Я слышала, как он открывает дверь, как поднимается по лестнице и направляется в нашу комнату. Дом был большим, он мог пойти спать в другую комнату, избежать стычки, я бы за ним не пошла. Вместо этого он оказался здесь, у кровати. Он смотрел на меня. Видел, что я долго плакала. Молчал. Он рассматривал мое скорчившееся под простыней тело. Может быть, он воображал себе кровь, которая уже тогда вынудила нас обращаться ко всем врачам города: перед ним было жалкое человеческое существо. В его глазах было презрение, отвращение и раздражение.
