— Фи! — поморщился он. — Я-то думал, у тебя килограмма четыре!
Он взглянул на подкову сперва невооруженным глазом, потом вынул из стола огромную лупу в массивной стальной оправе. С полминуты рассматривал талисман, поворачивая его так и эдак.
— Толкнуть хочешь или как?
Аня перевела дух:
— А сколько за него дадут?
— А сколько хочешь? — Сафар убрал лупу в стол. Из другого ящика достал пузырек и пипетку, набрал пару капель какой-то жидкости и над стеклянной пластиной капнул в нескольких местах на подкову.
— Золото, — заявил он наконец, наблюдая за реакцией металла. — Не очень чистое, но золото. Или тебе нужно более подробно? Сколько примесей и какие?
— Да нет, не нужно, Сафар, — отказалась Аня и подумала, что, если бы это оказалось не золотом, проблема решилась бы сама собой. — Прости, но ты абсолютно уверен, что это золото? Это очень важно.
— Солнце, не зли меня, ладно? — Сафар спрятал кислоту и пипетку, вытер салфеткой талисман и вложил его обратно в конверт. — А то не возьму тебя на яхту. Куда тебя пригласить? Открылся новый ночной клуб около «Киноцентра», — хочешь?
— Хочу, — улыбнулась Аня.
— Значицца так, солнце. — Сафар полистал на столе календарь. — Сегодня у меня занят вечерок… завтра презентация… а вот как насчет четверга?
— Нормально, — ответила Аня.
— Я заказываю на четверг столик и с утреца делаю тебе контрольный звонок. О’кей?
— Ладно, Сафар, договорились.
Больше Ане делать тут было нечего. Она чмокнула Сафара, прошла охрану, оценивающими взглядами проводившими ее до самой двери, а через полчаса, стоя под светофором, не спуская ноги с педали сцепления, вдруг подумала, что на ее глазах талисман из сплава под названием силумин превратился в золото. Пусть не самой лучшей пробы, но — в настоящее золото, в самое настоящее. А это ведь серьезный аргумент в пользу доктора Лоренца. Вернее, в пользу этой самой алхимии, которую он представлял. Подменить талисман он не мог, она глаз не сводила с его рук. И что же получается?
Доктор Лоренц доказал, что говорит правду. И если она себя хоть чуть-чуть уважает как журналистка, то должна выполнить обещанное. То есть по мере возможности вникнуть в эту алхимию и о ней написать, отставив свой бабский скепсис за горизонтом. Ах, душа к алхимии не лежит?
— Она у тебя вообще ни к чему не лежит! — подумала Аня вслух, и это была чистая правда.
Аня прекрасно понимала, что, окажись на ее месте действительно хорошая журналистка, профессионалка, которых, надо сказать, немало в Москве, да попади ей в руки такая козырная тема, она наверняка вцепилась бы в нее намертво, и за доктором бы проследила, и выкачала бы из него все, что только можно. Но звезды расположились так, как расположились, и Лоренц вышел именно на нее. При желании это можно, конечно, счесть и случайностью, но Аня уже хорошо знала, что в жизни ничего случайного нет.
Глава 3
АНЯ И ТЕ, КТО ВОКРУГ
Ей было 25 лет; 23 из них она прожила в Екатеринбурге, куда теперь, после смерти отца, почти не ездила. Там осталась мачеха, но не те были у них отношения, чтобы их поддерживать. Ане не было до этой Нины до этой Викторовны ни малейшего дела; мачеха платила ей тем же.
Папа всю жизнь проработал в банковских структурах; Аня же в отличие от папы, с детства питавшая глубокое отвращение к всякого рода точным наукам, окончила журфак Екатеринбургского университета и с группой единомышленников взялась создавать новый телеканал. Однако тема эта, на первых порах казавшаяся ужасно перспективной, мало-помалу сошла на нет, и зимой Аня подалась в Белокаменную, где с помощью папиного московского друга Г.К. Чебракова устроилась в один из гламурных журналов. Ее взялся было опекать Сафар, сын мачехи от первого брака, но Аня очень быстро въехала в московскую жизнь, освоилась, влилась в тусовку, сняла квартиру в Бибирево и на какое-то время исчезла с горизонта Сафара, который был явно не ее поля ягодой: слишком простой, слишком земной да к тому же не совсем русский.
Проводя вечера в модных тусовках, обрастая знакомыми, проникаясь чисто столичной кислотностью, она потихоньку делала себе имя, раскручивалась, прекрасно, впрочем, отдавая себе отчет в своих более чем средних способностях. Аня делала передачи для «Радио России», раз десять засветилась на НТВ, вместо Юлии Бардиной месяца два вела на РТР что-то вроде кулинарного ликбеза для детей и юношества, ее статьи охотно брали гламурные журналы, — словом, процесс имплантации в культурное пространство Москвы шел своим ходом и, надо сказать, довольно успешно.
На концерте питерской группы «Куригама», играющей этническую музыку, Аня познакомилась с Мариком, а летом они поженились. Папа и мачеха прилетели на свадьбу и подарили молодым «Форд-Фокус» цвета морской волны и тур по Средиземному морю. А спустя три месяца у папы остановилось сердце.
На похоронах было много народу, из одной только Москвы приехало человек двадцать, включая Г.К. Чебракова. Аня проплакала на могиле до позднего вечера, а когда вошла в дом, где прожила 23 года, ее ждал накрытый стол и во главе его — эта Нина эта Викторовна: толстая, деловая, золотые перстни на пальцах, сухие глаза. Она прожила с ними меньше года, и Ане почему-то казалось, что это именно ее мачеха загнала папу в могилу (в переносном смысле, конечно). Это была, разумеется, полная чушь, что Аня очень хорошо понимала, но ей так было не то чтобы легче, но проще. Эта Нина эта Викторовна уже успела тут прописаться, и разговор у них зашел вот о чем.
— Что ты скажешь, Анечка, если я останусь жить здесь? Ты ведь все равно в Москве. — Ангельский взгляд из-под выщипанных бровей. — Но знай, моя хорошая, что сможешь в любой момент сюда вернуться. Если, конечно, захочешь.
Мачеха безошибочно выбрала нужный момент: из Ани тогда можно было веревки вить, слишком ее подкосили похороны. «Да пропади все пропадом!» — подумала она тогда, сложила в сумку кое-какие трогательные безделушки, с которыми были связаны те или иные периоды ее жизни, в последний раз посидела на своем диванчике и тем же вечером ушла, пожелав на прощанье этой Нине этой Викторовне успехов в работе и счастья в личной жизни. Аня оставила ей все — и трехкомнатную квартиру в центре Бурга, и дачу, и папин «Пассат», — Марик потом запиливал ей мозги по этому поводу, и поди объясни ему, что как-то противно было заниматься дележом, просто противно, унизительно и… неправильно. Если она, Аня, возьмется за этот дележ (а Марик ее подталкивал к этому), это потревожит память отца — она была в этом уверена, — поэтому пусть уж останется все как есть. Пусть подавится эта Нина эта Викторовна. («Как же, подавится она! — ответная реплика Марика. — Это же пиранья, неужели не видишь?»)
Будучи топ-менеджером одной из компаний, занимающихся продвижением на российский рынок европейских продуктов питания, Марик не вылезал из командировок. Это, собственно, и помешало ему приехать на похороны (из Австралии путь очень даже неблизкий). Когда же вернулся в Москву, то застал Аню в глубоком депрессняке. Вместе со смертью отца какой-то этап в ее жизни сошел на нет («теперь у меня ни мамы, ни папы»), и казалось ей, что надо начинать какую-то другую жизнь, но какую другую и как ее начинать? «Не понимаю, что ты имеешь в виду, — пожал плечами Марик. — Мне кажется, это надуманные проблемы, малыш! Прости — спать страшно хочу».
