И еще я понял в тот момент, что если человек сам себе не поможет – ему уже никто никогда не сможет помочь.
* * *
Я начал писать этот рассказ, а вернее – записывать свои ощущения, когда Кристины не было в этом мире один только день…
Потом, в повседневной своей суете, дни замелькали подобно осенней листве, срываемой с деревьев ветром, как листки календаря. И незаметно минул год. Год без Кристины. И частенько знакомые, о чем-то вспоминая, стали уже говорить: «Помнить, это было в то тридевятое лето…».
Да, это было в том тридевятом июле в предпоследнее лето двадцатого века и последнее для Кристины. А потом тридевятый декабрь сменился январем с тремя нолями и цифрой два перед ними. И что казалось непредставимым, становилось обыденным – дальнейшая жизнь без Кристины.
И ветер времени по-прежнему неспешно шелестел листвою дней, гоня нашу жизнь от восхода к закату…
* * *
Паром, плавно, как ни куда не спешащая утка, переваливаясь с боку на бок на не частых и не сильных, здесь в истоке Ангары, волнах, шел к причалу Листвянки.
Байкал был ярко синим, казалось пронизанным солнцем до самых его потаенных глубин, с частой, там вдали, на просторе, проседью волн, которые, плавно загибаясь, просвечивали насквозь и опадая потом белой пеной, вблизи похожей на звездочки сирени, исчезали.
Мы с Натальей возвращались домой. И это событие не было особо радостным для нас, потому что нам так было хорошо вдвоем в нашем добротном бревенчатом доме, где все еще пахло свежеструганным деревом и немного керосином, от керосиновой лампы, которую мы зажигали по вечерам, поскольку электричество к даче еще не было подведено. И совсем немного – дымком, когда в ненастье мы топили печь.
Но основным запахом был все же запах свежести от янтарно светящихся, еще не покрашенных, досок потолка, пола и полок.
Иногда, сидя с книгой в руках на прогретых прощальным осенним солнцем досках крыльца, я отрывался от чтения и, глядя на всякий раз разный Байкал, вспоминал как Кристина с Натальей, затыкая паклей щели между бревен дома и бани, так весело, почти не переставая, смеялись, словно были заняты самым веселым делом в мире.
Потом, когда мы пили чай на еще недостроенной веранде, залитой ярким солнцем, я спросил Наташу, над чем это они так весело смеялись.
За нее, вновь прыснув от смеха, ответила Кристина.
– Мы вспоминали об одном нашем очень давнем общем знакомом «павлине», распускавшем в свое время перед нами, бедными глупышками, во всем своем великолепии разноцветный хвост, именуемый «недюжинным интеллектом». И которому блеск солнца теперь мешает видеть сверканье звезд.
Здесь они с женой рассмеялись уже обе, словно только что был произнесен какой-то смешливый, только им одним известный, пароль.
– Я его сюда приглашу как-нибудь и ты сам убедишися какой он важный, влюбленный только в самого себя. Тем более, что Наташка его со студенческих пор, по-моему, не видела и помнит только по нашим университетским вечерам, когда к нам на «бабфак» являлись студиозы с других факультетов и даже из других институтов. Ведь у нас на биофаке вечера всегда были такие веселые! – закончила Кристина.
Раза два на этих, действительно очень веселых, вечерах бывал и я.
Кристина на них несомненно первенствовала, выделяясь среди других веселой бесшабашностью и остроумием.
Пригласить ее на танец было почти невозможно из-за плотно окружающих ее поклонников, с которыми она, в перерывах между танцами, перекидывалась веселыми репликами.
Один раз, когда возле нее вдруг образовался неожиданный вакуум, я пригласил ее на танец, причем, пожалуй, больше из моего природного упрямства в достижении труднодоступных целей, чем из желания потанцевать именно с нею.
Медленно двигаясь и ведя ничего не значащую беседу «на отвлеченные темы», я стал потихонечку «выгребать» из толпы танцующих сначала в дальний конец зала, а потом к двери, ведущей в полутемный коридор.
Музыка танго, долетающая досюда довольно глухо, еще звучала, когда мы оказались у широкого подоконника одного из окон коридора, ряд которых выходил во внутренний, заваленный снегом, дворик этого старинного здания, а проемы между ними были заставлены неширокими, но высокими шкафами с застекленными дверцами, за которыми на многочисленных рядах полок располагались различные заспиртованные и зафармалиненные в цилиндрических склянках «биологические экспонаты» различных размеров.
За ближайшим из шкафов, отделяющих нас ото всего остального мира, мы и остановились.
– Ну, и что же дальше? – озорно и с любопытством, как-то исподлобья глядя на меня, словно я тоже был одним из экспонатов, стоящих в этом шкафу, спросила меня Кристина, опираясь спиной о его боковину.
Я взглянул на призрачно мерцающие зеленоватым светом, отражающие свет уличных фонарей, склянки, потом на Кристину, заложившую руки за спину, и к своему удивлению, а еще больше, пожалуй, к ее, ни с того ни с сего продекламировал четверостишие, абсолютно не имеющее отношения к нашему предыдущему обрывочному разговору во время танца: «Нет друга лучше женщины», – вот мой девиз, но чтоб союз был тесен, не надо другу петь любовных песен.
– Интересно, – улыбнулась Кристина, а я, как ни в чем не бывало, хотя и почувствовав в ее голосе некоторое легкое разочарование, продолжил:
– Мне кажется, мы с вами, сударыня, очень похожи, а потому сможем стать добрыми друзьями.
– Разве такое возможно между мужчиной и женщиной? – уже серьезно, а не в своем обычном ироничном тоне спросила Кристина.
– Надо попробовать и доказать всем, что да, – почти весело и облегченно ответил я. Облегченно потому, что вдруг понял, что, как бы хорошо мне не было с этой, такой непредсказуемой девушкой и как бы не были мы похожи, я не мог, а самое главное, не хотел даже представить развития наших дальнейших отношений в любовном плане.
Как мы были юны и беззаботны!..
Я давно уже заметил за собой эту особенность. Легкий, ни к чему не обязывающий флирт меня бодрит. Он как бы говорит о том, что красота и обаяние женщин не бесполезны, что они замечаемы и востребованы. Но когда флирт пытаются выдать за любовь – это всегда фальшиво. А фальшь я не люблю. И вот эту-то зыбкую грань между флиртом и фальшью я старался никогда не переходить…
Мои очень далекие воспоминания прервал вздох жены.
Она сидела рядом на крыльце и тоже читала книгу, так же, как и я, иногда прерывая чтение.
Я знал, о чем, а вернее, о ком эти вздохи. Но о Кристине мы старались с ней не говорить, потому что у Натальи это сразу вызывало тихие слезы, ведь они были знакомы с детства, с лучшей поры жизни, пожалуй, любого человека. Когда все чувства чисты, предельно искренни и еще не знают подтекстов.
…Паром развернулся и медленно стал подходить к причалу.
У пирса, выдвинутого в море и загнутого буквой «Г», стояло около двух десятков различных судов и разноцветных яхт. Хотя преобладающим был все же бело-серый цвет.
