Слишком чувствительная ко всему душа требовала выхода из всего этого «ада», и Ольга нашла его. Она решила порвать с Васькой, изменить свою жизнь и в дальнейшем забыть обо всем. Чтобы никогда об этом не вспоминать, надо сделать еще кое-что...
Перестав плакать, она молча уселась на нарах и тяжелым взглядом обвела избушку, ища необходимую для «этого дела» вещь. Скрученная в небольшой моток медная проволока — «звоновка», висевшая на гвозде, была как нельзя кстати...
20
Встречным ледяным ветерком-мудровеем Ваське быстро выдуло всю блажь. Пройдя около километра, он уже осознал случившееся, корил себя за слова и мысленно извинялся перед Ольгой. Но в то же время был немало удивлен, точнее, поражен резким отпором, задевшим мужское самолюбие.
Остановившись на полпути, он хотел было вернуться, однако гордость взяла верх и взвинтила пружину необычного для него эгоизма, настояв на непродолжительной разлуке, во время которой все шальные мысли улетучатся, и все встанет на свои места.
«Утро вечера мудренее!» — вторил он пословице и без колебаний шагнул вперед.
С раннего утра до позднего вечера следующего дня Васька был на путике и старался заглушить работой мысли об Ольге и ее печальных глазах. Но это у него получалось плохо. Куда бы он ни смотрел: на угрюмую молчаливую тайгу, на бесконечные барханы снегов, на мелькающие кончики лыж — всюду видел лицо любимой Ольги. Оно преследовало, звало к себе, умоляло вернуться и почему-то безудержно плакало...
Охотничий промысел уже не клеился. Шел декабрь — самый тяжелый и пустой месяц. Пустой, потому что соболь практически не ловился. К этому времени зверек акклиматизировался: молодняк обжил свободные территории, матерые аскыры накопили жировой запас и на прикорм, предложенный охотниками, не смотрели вообще. Да к тому же год выдался богатым на урожай кедрового ореха, который долго висел на заснеженных ветках и в изобилии валялся в рыхлом снегу. А орехи — любимое лакомство соболя. Ленивые, сытые коты и кошки вяло бегали от кедра к кедру, набивали желудки питательными зернами, закусывали мышками и неторопливыми шажками подходили к ловушкам-хаткам, чтобы оставить охотнику свой автограф.
Тщетные попытки Волги догнать соболей по парному следе заканчивались неудачей: отлучившись от протоптанной лыжни, она барахталась мелкими нырками в глубоком снегу, из которого торчали нос, угольки глаз да треугольные уши. Старательно перебирая лапами, собака делала короткие «заплывы» по пятьдесят — сто метров, после чего пораженно взвизгивала и возвращалась назад, оставляя в покое эту пустую затею.
Не надеясь уже ни на что, Васька все же продолжал обходить путики в ожидании какого-нибудь переходного или молодого соболька, случайно попавшегося в капкан. Ходил ежедневно, просто потому, что надо было ходить.
Это был охотничий рефлекс, выработанный за годы промысла. Волка ноги кормят. Мудрая пословица, усвоенная с первых дней охоты, всегда себя оправдывала. Васька неутомимо продолжал проверять свои четыре сотни капканов, выставленных на семи путиках, даже тогда, когда другие охотники закрывались, ожидая прибытия вертолета. Свои капканы он спускал последним и, как говорили мужики, летел домой, не сняв лыж. Соболя попадались и в декабре. Но в этом году настолько редко, что грозило срывом плана, данного промхозом на сети.
Этот день, как и многие другие, не принес удачи, и Васька возвращался на избушку ни с чем. Он уже привык к пустой котомке настолько, что не отчаивался и не обращал на это никакого внимания. В настоящее время его мысли были заняты другим. Чем ближе он подходил к дому, тем больше им овладевало странное чувство необъяснимой тревоги, предчувствие чего-то неожиданного и очень плохого. А еще он боялся за Ольгу.
Васька хотел сегодня же, сейчас идти к ней, помириться, убрать стену отчуждения и вернуться к прежним отношениям. Но сгустившаяся зимняя ночь, тепло избушки и дневная усталость не отпускали. Он подчинился минутной слабости и очень рассудительно успокоил самого себя:
— Зачем идти в ночь? Завтра встану и со свежими силами добегу за пару часов! Что может случиться за ночь?
Слушавшая его речь Волга слабо вильнула хвостом, как будто соглашаясь, и не спеша залезла под нары на свое место.
Васька поужинал, накормил собаку и после некрепкого, но горячего чая прилег на край нар. Несколько приподнявшееся настроение и говор булюкающего радиоприемника так и не могли отвлечь его от тех же странных мыслей.
Приподнявшаяся со своего места Волга совершенно неожиданно для этого вечернего времени медленно подошла к двери и, царапнув лапой по доске, попросилась на улицу.
— Ты что — на двор? — удивленно спросил Васька у собаки. — Да еще вечером? Может быть, съела чего?
Засунув босые ноги в резиновые калоши, он подошел и, открыв дверь, выпустил ее на улицу, сам же вернулся назад. Хотел было подкурить еще одну сигаретку — все равно ждать суку. Прилепил «Приму» к губам, но зажечь спичку не успел — застыл с открытым ртом. С улицы, из-за двери потянул нарастающий жалобный, заунывный, выворачивающий наизнанку душу звук.
Волга выла!
Выла первый раз в жизни! Васька еще ни разу не слышал от нее волчьего голоса.
Сердце упало, оборвалось. От мгновенного прилива крови в голову закипели мозги, руки затряслись, ноги сделались ватными. Черное, страшное предчувствие заполнило занывшую от боли душу. От волнения стены избушки поплыли в глазах.
Стараясь собраться с силами и сосредоточиться, он все же подкурил и тут же закашлялся от дыма. Потом, как будто спохватившись, начал поспешно одеваться. Сборы заняли не больше двух минут. По-солдатски надев ичиги, вновь присел — не забыл ли чего? Похлопал по карманам — спички здесь, фонарик — в руках. Затушил лампу и, привычно пригнувшись в двери, вышел на улицу.
Волга ожидающе посмотрела на хозяина и, как будто призывая за собой, не раздумывая побежала по той лыжне, что вела к базовой избушке.
Застегнув юксы, Васька поспешил за собакой. Высвечивая фонариком ночную, чуть припорошенную снегом лыжню, он не шел, а бежал, подгоняемый каким-то внутренним зовом, ежеминутно повторяя, как заклинание, одну и ту же фразу:
— Только бы все было хорошо!
Желтый свет луча на мгновение раздвигал черноту ночи, пропуская спешащего охотника. Легкий шорох лыж ненадолго возникал и тут же глох в запорошенных деревьях, отбивая в Васькиной голове набатом колокола-метронома: «Спе-ши, спе-ши, спе-ши...»
Чем ближе Васька подходил к избушке, тем тоскливее и напряженнее становилось на душе. Сумбурные мысли крутились в голове нескончаемой каруселью. Не теряя самообладания, он все же успокаивал себя, представляя обычную картину: откроется дверь хаты, навстречу выйдет улыбающаяся Ольга, удивится — почему так поздно? — и, приняв с его плеч котомку, нежно прошепчет: «Устал, любимый?»
Нет! Никто не встречал его у порога... Стены по-могильному молчали. Лишь тусклый свет керосиновой лампы в разрисованном морозом окне говорил о присутствии человека. Но человек не открывал даже своей любимой собаке, уже давно скулившей под дверью и царапающей когтями сухую доску.
