Здесь все были обречены на эту насильственную близость, но на самом деле каждый выживал сам по себе.
Здесь не существовало никакого товарищества. Это неправда, что между солдатами возникает братство, что когда один страх на всех – не страх смерти, а страх оттого, что ты еще жив, – то создается нерасторжимая связь. Якоб Руман смотрел на однополчан и замечал в их взглядах враждебность – горечь, подозрение, зависть, что у него водится лишний кусок хлеба…
Здесь тебя учат ненависти. Здесь от тебя ждут ненависти. Потому что только так выживают на войне. Вот что думалось ему.
А может, все это чепуха и он сам – ошибка природы, аномалия… Сам-то он что за человек? Почему вечно копается в каких-то никому не нужных подробностях? Он совсем пал духом. Ему бы радоваться, что все так закончилось, что итальянец будет спасен. Но радоваться почему-то не получалось. «Я просто эгоист», – сказал он себе.
И дело было не в том, что он никогда не узнает конца истории. Ведь он-то думал, что и сам примет в ней какое-то участие, вот что. Словно он имел на это право, а его этого права несправедливо лишили. Эта история не была и уже никогда не станет его историей. Она принадлежала другим, и прежде всего – Гузману. А он, Якоб Руман, вдруг обнаружил, что снова стал бедным, слишком чувствительным военным врачом. Посредственным мужем женщины, которая променяла его на другого. Он задумался. Вот в чем было дело, вот что тяжелым грузом лежало у него на сердце.
Никто никогда не расскажет историю о Якобе Румане.
Небо над ним очистилось, появились звезды. Наступила ясная, без пелены облаков, ночь. С ледника вдруг донесся загадочный звук – глухой, глубокий всплеск. Как будто застывшее море все еще продолжало повиноваться влиянию луны. Ледник время от времени вздрагивал и похрустывал, словно дышал, как какой-то древний зверь, уже много веков спящий летаргическим сном.
В этот редкий миг хрупкого покоя Якоб Руман вдруг ощутил, что постарел. Миновала полночь, и прошел еще один день рождения – самый печальный в его жизни.
Он заставил себя снова подумать о жене и о том счастливом времени, когда они были вместе. Это, в сущности, и была его история. И даже если ее никто никогда не расскажет, она все равно навсегда останется жизнью. Его жизнью.
Ему вспомнился бумажный цветок, лежавший между истрепанных страниц его записной книжки. Он решил хранить его там, где он все время будет попадаться на глаза, полагая, что так скорее удастся все забыть. Но права забывать нет ни у кого. Не было его и у Якоба Румана.
Он никогда не претендовал на то, чтобы давать имена горам. Но самое большое сожаление в его жизни всегда будет связано с необыкновенной женщиной.
Все-таки когда-то она стала его женой, дала ему слово. Но как она написала потом в прощальном письме, данное слово порой тяжко давит на сердце.
33
Закончив медицинский факультет, Якоб поступил на службу в центральный госпиталь Вены. Одно важное медицинское светило сделало его своим ассистентом, но за такую привилегию надо было расплачиваться, и начальник без зазрения совести нагружал его изнурительными дежурствами, и работать приходилось по абсолютно абсурдному графику. Якоб редко освобождался раньше полуночи, а в пять надо было уже вставать.
Каждый раз, приходя в госпиталь или уходя домой, он проходил через комнату молодых интернов. В ней было несколько кабинок, чтобы переодеться, стояла пара потертых кожаных кресел и маленькая угольная печурка, чтобы можно было вскипятить чай. Вдоль стен размещались вешалки для халатов, и у каждого была своя. Не то чтобы они были закреплены за интернами, просто уже сложилась привычка, кто куда вешает свой халат в конце дня.
Однажды утром, еще полусонный, он надел халат и приготовился к работе. Привычным жестом засунув руку в карман, он вдруг нащупал что-то легонькое и шершавое. Ощущение, которое его охватило, он запомнит навсегда: это было предчувствие приключения.
Он вытащил руку из кармана и увидел у себя на ладони эдельвейс, сложенный из газетного листка.
Удивленный и растерянный, он не мог понять, как цветок попал к нему в карман. Ничего путного он не придумал и собрался уже смять и выбросить странную поделку. Однако в последний момент передумал и оставил ее у себя.
Прошел день, о цветке он даже не вспомнил, а к концу дежурства и вовсе о нем позабыл. Как всегда, сменив халат на обычную одежду, он вернулся домой.
На следующее утро, переодеваясь, он, сам не зная почему, вдруг вспомнил вчерашнее происшествие. И руки, словно повинуясь шестому чувству, скользнули в карманы, а кончики пальцев сразу что-то нащупали.
Еще один бумажный цветок. Тюльпан.
На этот раз находка его потрясла. Чтобы хоть что-то понять, он расправил лепестки и обнаружил, что это вовсе не газета, а книжная страница. Стихотворный текст, разделенный на октавы
[10]. Сразу он произведения не узнал, но явно уже читал когда-то эти строки, может быть, много лет назад, еще в лицее. Они были прекрасны, но вызвали у него ощущение странной неловкости.
Это чувство – смесь смущения и волнения – не раз возвращалось к нему в этот день, и сердце легонько екало. А потом в памяти всплыл ответ, что за стихи принес цветок. Это были строки из «Неистового Роланда» Ариосто. А текст на первом цветке принадлежал Шекспиру. Якоб, человек практический, вовсе не был расположен давать себя завлечь такими легкомысленными штучками. А потому решил не обращать на них внимания. Вечером он надел пальто и не без некоторого страха повесил халат на место.
Назавтра на том же месте оказался третий цветок: лилия, скрывавшая в себе «Бесконечность» Леопарди
[11].
Якобу хотелось ясности, а потому он не воспринял это всерьез. Ночью он дал волю своему пессимизму и убедил себя, что это просто штучки старших коллег, что-то вроде шутовского «добро пожаловать», адресованного новичку. Не исключено, что в комнате интернов сейчас кто-то хихикает у него за спиной. А потому он, даже не оглянувшись, выбросил лилию в корзину небрежным, даже вульгарным жестом, причем так, чтобы все видели.
Прошли сутки, и он не нашел четвертого цветка. Вместо него лежала лилия, которую он давеча выбросил в корзину. Она была слегка помята, но кто-то ее бережно расправил.
Кто-то, кому очень хотелось, чтобы на него обратили внимание.
Якоб не любил загадок и тайн, особенно при наличии риска, что из-за них он будет выглядеть кретином. И стал размышлять, как бы спутать карты неизвестному флористу. Вечером он ушел последним и повесил халат не на свою вешалку, а на одну из свободных, в надежде, что теперь-то уж его халат не отличат от других.
