Но кто-то все-таки отличил, ибо на пятый день еще один цветок с насмешкой дожидался, чтобы его нашли в кармане.
34
Ритуал поэтических цветов продолжался еще целых двадцать семь дней. Если бы это была шутка коллег, все кончилось бы, конечно, гораздо раньше. И понемногу Якоб убедился, что тут что-то совсем другое. Впервые за всю жизнь он почувствовал себя особенным.
Временами Якоб спрашивал себя, кто же она, та, что шлет ему эти послания. Он почти сразу решил, что это женщина, и вряд ли кто смог бы его переубедить. Это могло быть дело рук любой пациентки или родственницы кого-нибудь из лежачих больных. Но она должна иметь свободный доступ в комнату интернов. И эта особа не бросалась в глаза, хотя сама имела возможность тайком за ним наблюдать.
Кто-нибудь из монашек?
Поскольку гипотеза была уж больно щекотлива, Якоб отмел ее сразу. Монашки занимались больными только днем и, по распоряжению епископа, к десяти вечера возвращались в монастырь. Но та, что подбрасывала ему в карман цветочные подношения, задерживалась явно дольше.
Ночная сиделка.
Это был единственный возможный ответ.
Каждый вечер ночные сиделки до утра сменяли монахинь.
На двадцать девятый день Якоб повесил халат на место и устроился в кожаном кресле, с твердым намерением провести там ночь и поймать «барышню с бумажными цветами», как он окрестил незнакомку. Однако очень быстро уснул.
Утром его разбудил янтарный солнечный луч, скользнувший по векам. Он открыл глаза и увидел, что на колени ему кто-то положил очередной цветок – орхидею. Он принялся проклинать себя за то, что уснул, и тут увидел ее.
Она стояла в нескольких шагах от него, сложив руки на груди, затянутая в темное облегающее пальто. Узел каштановых волос на затылке еще топорщился белым гребешком сестринской шапочки.
– Бедняга, – сказала она, – недолго же ты продержался, все равно заснул. Но я знаю, зачем ты остался.
– Ты кто? – выдавил из себя Якоб, выбитый из колеи происходящим.
– Вот-вот, я тоже долго себя спрашивала, кто же этот молоденький доктор, которого я всякий раз задеваю, когда прохожу мимо либо утром, либо вечером. Ты этого ни разу не заметил, но мы с тобой сталкиваемся каждый день на ступеньках больницы, как на свидании. Скажу тебе больше: это совпадение запрограммировано.
Якоб побоялся спросить, кто же мог запрограммировать такие совпадения, и, не зная, что сказать, выпалил:
– Ну и к чему все это?
– А я тебя так вынуждала думать обо мне, пока меня вроде бы и не существовало.
Якоб подумал, что она своей цели добилась.
– Мне давно хотелось узнать твое имя, – доверительно сказал он. – Ни твое лицо, ни вообще внешность меня не интересовали. Я всего лишь хотел узнать, есть ли ты на самом деле. Ну как, скажешь мне свое имя?
Она улыбнулась:
– Аня Руман.
Сам факт, что она вот так, взяла и присвоила себе его имя, сразил его наповал. Она словно хотела сказать:
– Вот я, это я – женщина твой жизни.
Неделю спустя барышня с бумажными цветами стала его женой.
А теперь я ее потерял, думал Якоб Руман, вертя в пальцах смятую бумажную орхидею. Он лежал на тюфяке в вонючей траншее и старался представить себе запах этого цветка. В этом и была заслуга Ани: вселить в сердце отстраненного рационалиста предчувствие параллельного мира, абсолютно другого, где пахнут бумажные цветы, и достаточно нескольких строк из стихотворения, чтобы все сбылось. Поначалу он этому не поверил. А она научила его верить. А потом он не смог помешать другому мужчине увести ее. Он оказался способен только пережить это событие. Аня ушла навсегда.
– Она вернулась.
Доктор вздрогнул, не сразу узнав голос сержанта. Тот стоял у него за спиной.
– Эстафета с нарочным вернулась, – уточнил сержант, – и доложила, что итальянцы требуют имя и воинское звание пленного, иначе они пальцем не пошевельнут, чтобы его спасти.
Якоб Руман почувствовал себя виноватым: его друг все еще в опасности. А вдруг это его глупый эгоизм – во что бы то ни стало узнать, чем кончилась история Гузмана – определил такую перемену в судьбе? Нет, сказал он себе. Как и встречу с Аней, встречу с пленным вполне можно было причислить к «запрограммированным совпадениям» его жизни. Теперь у него будет своя линия в этом рисунке.
Доктор подошел к сержанту:
– А почему вы сообщаете об этом именно мне?
Тот был явно смущен, но чувствовал, что отвечать придется.
– Меня прислал майор. Он сказал…
– Могу себе представить, что он сказал, – резко оборвал его Руман. – Передайте майору, что я продолжу допрос. Мы и так уже потеряли слишком много времени.
Он посмотрел на часы: миновало четыре. Ему осталось всего два часа, чтобы убедить пленного повести себя правильно и спасти себе жизнь.
35
Когда он вошел, пленный курил. Он выглядел спокойным, совсем не так, как выглядит человек, которого через несколько часов расстреляют. Якоб Руман был уверен, что теперь у него появилась какая-то точная цель, и это принесло ему облегчение. Итальянец скажет мне, как его зовут, твердил он. В конце концов, он дал слово.
– Ваш майор весьма оригинальный тип, – сказал итальянец.
– Он что, был здесь?
– Только что ушел, – подтвердил пленный. – Он мне кое-что предложил.
Доктор удивился еще больше:
– Что именно предложил?
– Он сказал, что, если я сообщу свое имя, он сохранит жизнь и тем солдатам, которых схватили вместе со мной. Он дал мне слово.
– Так это же замечательно. Почему же вы до сих пор отказывались?
Якоб Руман был уверен, что этим дело и кончится.
Пленный пристально посмотрел на него из своего темного угла:
– Почему я здесь? А как вы думаете, чем занимаются там, наверху?
В душу Якоба Румана впервые закралось сомнение.
– Есть много всего, о чем вы не знаете, доктор. Во-первых, ваш подполковник мертв.
– Мертв?! – задохнулся доктор.
– Умер почти сразу после того, как мы взяли его в плен. Он был тяжело ранен. И ваш майор об этом знает.
– Значит, не будет никакого обмена. Значит, вся эта эстафета с нарочным…
– Блеф. Вы действительно ни разу не задали себе вопроса, почему я и мои солдаты находимся здесь? Почему нас взяли?
– Что значит «почему»?
Доктор действительно об этом не думал.
– Я знаю только, что вы патрулировали южный склон. Вы собирали данные о нас?
Итальянец улыбнулся:
