Он подошел к девушке:
– Исабель…
Еще раз:
– Исабель…
И она обернулась.
В зале воцарилось растерянное молчание. Никто не рассмеялся. Оркестр перестал играть. Все вдруг уставились на них.
– Откуда вы знаете мое имя?
– Другим оно и быть не могло, – коротко отрезал Гузман. И, не вдаваясь в объяснения, произнес: – Вы танцуете, Исабель?
– Но оркестр молчит.
Едва она это сказала, как оркестр заиграл.
В Париже был вечер 26 мая 1900 года, одиннадцать часов двадцать минут и сорок секунд. В десяти тысячах километров отсюда, в Кливленде, умирал человек по имени Мартин, придавленный стальной балкой в сталелитейном цеху. В тот же самый миг, только годом раньше, неизвестная женщина родила ребенка прямо на главном алтаре собора Нотр-Дам. Ровно через восемь часов от этого мгновения начнется событие, которое люди не забудут никогда: последнее затмение в Иерусалиме.
И именно в этот миг оркестр заиграл никому не известную, безымянную музыку. Ее еще никто не мог знать, потому что в Европу она придет только спустя годы. Многие в этом зале слышали только упоминания о ней. От Рио-де-ла-Плата она прошла сквозь чрево Буэнос-Айреса, где смешивались белые и черные, давая жизнь танцу чувственному, как запретная молитва, и прóклятому, как лихорадка.
Оркестр заиграл танго.
Исабель секунду глядела на протянутую руку Гузмана. Ее, испанку по крови, эта мелодия не обескуражила. Напротив, в ней проснулись смутные воспоминания о родной земле – ослепительное солнце, фламенко, жаркие ночи. Может, потому она и приняла приглашение на танец.
Гузман был намного ниже ее ростом и от природы красотой не отличался, но вел ее мастерски. На самом деле вся соль танго заключалась в том, что правил не существовало. В отличие от классических, это был абсолютно свободный танец. И тела в нем могли прижиматься друг к другу так, как им хотелось. Однако все это не производило впечатления грубого плотского контакта. Все брала на себя музыка: именно она, соединяясь со страстью взглядов, создавала эту иллюзию.
Оркестр играл танго на традиционных инструментах: кто же отважится принести бандонеон в испанское посольство! Танец можно было принять за какой-то странный вальс, но ритм задавала не мелодия, а таинственное биение пульса ударных, идущее откуда-то из глубины.
Никто не смог бы сказать дурное слово об этой музыке, не задев репутации испанского посла. Но ее греховный дух распознали все.
А Исабель, казалось, наконец-то наслаждалась танцем. В руках Гузмана она была свободна. Он сумел зацепить струну, о которой многие даже не догадывались. Дочь посла – оторванная от дома, от родных мест, обреченная сдерживать пыл своих двадцати лет правилами дипломатической этики – дождаться не могла момента, чтобы перешагнуть через все границы.
Под эту музыку она танцевала со странным, интригующим незнакомцем, который благоухал табаком и теперь уже официально узнал, можно сказать, похитил ее имя. И танец давал ей возможность далеко убежать от формального мира, никуда на самом деле не деваясь.
– Вы скажете, как вас зовут, или я тоже должна отгадать ваше имя?
Он улыбнулся счастливой, блаженной улыбкой:
– Гузман.
37
Пленный загасил остаток сигареты.
– Наверное, нет смысла говорить, какой скандал разразился в последующие дни. Началось все с одиночных голосов, с мелких сплетен, а потом превратилось в тему горячих дискуссий. «Именно танго! – восклицали моралисты, благонамеренные и даже сам министр. – Париж был городом свободным, более того – символом свободы. Ну, пусть бы это оставалось в пределах кабаре, частных собраний или эксцентричного мира артистов. Но допустить такую провокацию в государственных кругах – все равно что развязать войну».
– И чем все кончилось?
– Ничем.
– Как так – ничем?
Доктор, казалось, был разочарован.
– После этого вечера оркестр, который исполнил танго, был распущен. Потом кто-то говорил, что видел некоторых из оркестрантов, игравших в дымных ночных заведениях Парижа.
– То есть их вроде бы как наняли только на один вечер Большого бала, приняв за уважаемых музыкантов.
– Да, но эту непроверенную информацию так никто никогда и не подтвердил, – подмигнув, уточнил итальянец.
Якоб Руман понимающе улыбнулся. Но его интересовало совсем другое.
– Как же все-таки Гузман угадал имя девушки?
– Этого никто так и не узнал, – словно извиняясь, поднял руки пленный. – Гузман никогда об этом не говорил. Думаю, он просто не хотел раскрывать секрет своего магического трюка. Иначе история утратила бы интерес.
– И после этого вечера Гузман добился любви девушки?
– Они с Исабель сразу стали счастливы, – признал пленный, словно в угоду доктору. – Они любили друг друга, но ни разу друг другу об этом не сказали. Просто знали, и все. Она стала сопровождать Гузмана в его необычных странствиях, в его поисках невероятных гор. И там, наверху, он смотрел на нее, как на все, что его окружало. И это их «вместе», это единение казалось ему истинным.
– И он ни разу не сделал ей предложения? Ну конечно же нет, – сам себе ответил доктор. – Гузман не мог домогаться такой милости, с его-то внешностью…
– Почему вы так уверены? На Килиманджаро Гузман преподнес ей шкатулку.
– Там было кольцо?
– Больше… Там была трубка.
– Трубка?
– Если быть точным, он сказал, что это была трубка обручения.
Якоб Руман не поверил:
– Теперь-то уж вы меня точно разыгрываете.
– Нисколько. Он сказал ей: «Возьми табак, раскури его. Пока его дыхание не станет твоим…»
– Пока его дыхание не станет твоим, – тихо повторил доктор, завороженный этой фразой.
Оба рассмеялись.
Но Якоб Руман вдруг посерьезнел, словно что-то почувствовал. Так в прекрасный весенний день вдруг чувствуешь, что вот-вот разразится гроза.
– Ведь это не все. Есть еще что-то, верно?
Пленный глубоко вздохнул, словно подтверждая:
– Хоть Гузман и Исабель обручились, они так никогда и не поженились.
– Но почему?
– Помните три вопроса? Те самые, с которых началась эта история? Вы хорошо их запомнили?
– Кто такой Гузман? Кто такой вы? Кто был человек, куривший на «Титанике»? – прилежно повторил Якоб Руман.
– Мы уже можем ответить на первый, не находите? Гузман – это дым, который, как благородная приправа, придает изящество историям, то есть горам, среди которых надо найти одну-единственную и дать ей имя. Серебряная сигара, которую раскурил перед смертью португальский капитан, – это Исабель. – Тут голос пленного помрачнел и затих, сделавшись почти шепотом: – Но кто был человек, закуривший на «Титанике»? И какое отношение имеет он ко мне, к Гузману и к Исабель?
