Якоб Руман молчал.
– Ну, сколько раз, к примеру, вы задавали себе вопрос, что на самом деле происходило на Большом балу в испанском посольстве? Знаете, каким образом Гузман узнал мое имя, опередив всех остальных?
– Дави говорил, что даже он об этом не знал, эту тайну Гузман охранял особенно ревностно.
– Да просто-напросто, по мнению Гузмана, история без тайны была недостаточно завлекательна и не стоила бы того, чтобы ее рассказывать… Он послал одного из слуг за мной шпионить, вот что он сделал. Гузман купил мое имя, вот и вся тайна! – сказала она, и в ее голосе прозвучала нотка ярости. – А то, что он все время повторял, будто хочет дать это имя горе, не более чем способ хоть как-то сгладить банальность.
Она печально вздохнула:
– Но, несмотря ни на что, с Гузманом у меня всегда будет связано воспоминание о любви, которое заставляет умолкнуть все остальное. Он был моим попутным ветром, моей судьбой.
Прекрасный союз, подумал Якоб Руман. А он вот не стал ничьим попутным ветром, ничьей судьбой, и от этого хотелось плакать.
– Они оба бросили меня, Гузман и Дави, – покачала головой Исабель и грустно улыбнулась. – Оба, и я так и не поняла почему.
Якоб Руман почувствовал, что надо что-то сказать.
– Совсем не обязательно должна быть причина. Моя жена ушла от меня к другому, но я знаю, что она меня любила.
Помолчав, он добавил:
– Я не принадлежу к тем, кто думает, что боль – это особый знак. И что все, что ты получаешь, – это право дать сдачи.
– Мне кажется, что особенно вас ранит то, что она так и не попросила у вас прощения.
– Нет, дело не в этом, – возразил Якоб Руман. – Она так со мной и не попрощалась.
Исабель встала с кресла, пересела рядом с ним на диван и взяла его за руки:
– Мне очень жаль.
– Да и с чего бы ей со мной прощаться? – улыбнулся доктор. – Вы же сами только что сказали: есть люди, которым нужна истина, а есть те, которые предпочитают ее себе воображать. В моем случае истина в том, что все на свете кончается, и любовь тоже. Любить воспоминание – дело нездоровое. Это безумие. – Он взглянул на Исабель. – Но мне бы так хотелось получить вот такое письмо…
Она виновато опустила глаза на конверт.
Якоб Руман высвободил руки и поднялся с места, чтобы откланяться.
– Я рад, что мне удалось с вами поговорить. Сказать по правде, я и в войну-то выжил только ради того, чтобы приехать сюда. – В его голосе зазвучали признательность и нежность. – Но теперь я должен вернуться.
– А вы не думали о том, что могли бы остаться? Америка – страна гостеприимная.
Якоб Руман понял, к чему относились ее слова, но в его сердце старого еврея и на это нашелся ответ:
– В Европе назревает еще одна война. Ненависть – она ведь как пар, ее невозможно сдержать, рано или поздно она выплеснется, даже если кто-то думает, что, по сути дела, это всего лишь вода. И мое место – среди пациентов моей деревни: детишек со ссадинами на коленках, беременных женщин, стариков с ревматизмом. Я открыл новый метод лечения, мой собственный и больше ничей, вот в чем проблема.
– Что же это за метод?
– А я им рассказываю о приключениях Эвы Мольнар. И помогает, всегда помогает… Понимаете? Я – последний из аэдов!
И он иронически поднял палец. Ему не хотелось говорить ей правды. На самом деле ему надо было довести до конца еще одно дело: своей истории ждала и женщина с бумажными цветами. Если бы он не приехал сюда, по ту сторону океана, он не смог бы вернуться к Ане и рассказать эту историю ей.
Исабель, казалось, удивилась:
– И после стольких лет, после всего, что вы пережили, чтобы передать мне письмо, неужели вам не хочется узнать, что в нем?
– Истина мне не важна, – безмятежно ответил Якоб Руман. – Я из тех, кому нравится ее себе воображать.
Дорогая Исабель, моя дорогая Исабель,
это письмо нашло тебя, потому что меня уже нет. Пришел день, и смерть меня таки настигла. Эти несколько строк – все, что осталось от меня.
Про меня станут говорить, что я пошел на войну, чтобы искупить свою бесчестную жизнь. Это неправда. Здесь я ищу свою смерть. Потому что тот, кто посмотрел ей в глаза, как я тогда, посреди океана, уже не может не бросить ей вызов. Странное дело: с одной стороны, испытываешь облегчение, оттого что ускользнул от смерти, а с другой – хочешь, чтобы она пришла. Кто сам не попробовал, тому не понять.
Будет справедливо, если ты узнаешь истину, которую и представить не можешь. Я давно должен был тебе сказать. Но не мог, не хотел. Мне не хватало мужества.
Гузман умирал.
Он тоже не мог тебе сказать. Просто не мог. «Все только раз. Только один раз». Помнишь? Если бы он сказал, то вынужден был бы прощаться с тобой каждый день. Он предпочел сделать это всего только раз.
Одним словом в письме. Одним именем. Он его уже выбрал… Выбрал, понимаешь? Потому что Гузман так и не дал имя горе.
А для него существовало только одно имя. Твое.
Чего-то еще недостает, тебе не кажется? Я хочу сказать, чего-то еще более окончательного, чем смерть… Недостает какой-то важной детали. Жеста. Сущей мелочи. Но мелочи важной. Как курение, к примеру.
Вот в чем истина. Наконец-то. Думаю, кое-кто меня простит. Но сначала – самое последнее.
Я виделся с Гузманом.
Я встретил его звездной апрельской ночью 1912 года. Судьба свела нас на борту гигантского корабля с гротескным названием, который отбыл в свое первое плавание из Англии в Америку. Завершиться этому плаванию было не суждено.
Быть может, он себе так все и представлял.
Когда я случайно обнаружил, что он тоже на борту, я решил, что он узнал, где ты, и плывет к тебе. Но когда я его увидел – увидел, в каком он состоянии, – то понял, что это не так.
Жить ему оставалось недолго. И он это знал.
И тогда я задал себе вопрос, почему он отправился умирать так далеко от своих гор, в сердце океана.
Ответ я получил, когда все стало погружаться в бездну.
На палубе я увидел человека – элегантного, недвижного, бесстрастного. Он спокойно курил.
В пальцах у него была сигара Рабеса, Гузман смотрел в одну точку куда-то перед собой. И по восхищенному выражению его лица мне стало ясно: именно этого он ждал, именно этого желал.
И я представил себе, что душа Гузмана сейчас заключена в последнем облачке дыма, она улетала вверх и оттуда смотрела на него и узнавала.
Узнавала плечистого человека – без страха, без единой мысли, наконец-то удовлетворенного. Ему предстояло еще долго целовать серебристую сигару. И предстояло дать имя ледяной горе.
