— И как?
— Что как?
— Все закончилось? Ты сказала «был»?
— Разве важно, как все заканчивается? В смысле, в любви. По-моему, только начало имеет значение, — фыркает она, сдувая волосы с лица.
— Мы пришли.
Я прохожу вслед за ней в узенький зальчик, где вдоль выкрашенных синей краской стен ютятся витрины, уставленные подержанными мобильными телефонами. Продавец поднимает взгляд от газеты и следит за нами уголком своих темно-коричневых глаз.
— Ты ведь понимаешь, что большинство этих телефонов — ворованные? — шепчу я ей на ухо, вертя в руках запрещенную к провозу в самолете модель «Самсунга».
— Ну и что, тут дешево. Все равно мне этот телефон на один раз.
— Но, покупая ворованное, ты поддерживаешь преступность, — говорю я, аккуратно возвращая аппарат на место.
— Сказал человек, который сегодня пытался хакнуть чужой телефон и установить на него шпионскую программу.
Я цокаю языком.
— С твоего согласия и участия, между прочим.
— Хватит уже, а то я заподозрю тебя в наличии двойных стандартов. — Лиза косо улыбается и поднимает с полки один из аппаратов.
Расплатившись, мы выходим из магазина.
— Теперь надо взять каких-нибудь бутербродов и пойти посидеть на площади возле Центра современного искусства. Там собачий парк. Любишь собак?
— Да.
— У меня всю жизнь собаки. А у тебя?
— Была, в детстве.
Я вспоминаю Брута, его большую слюнявую морду у себя на коленях и, впервые за много лет, испытываю при этом нежность, вместо бессильной ярости.
Лиза заходит в булочную, берет какие-то багеты и пару банок кока-колы и теперь несет еду в бумажном пакете, прижав к груди, как бесценное сокровище. Мы все идем и идем, мимо опущенных ставен, закрытых до вечера баров, разрисованных политическими призывами и признаниями в любви из баллончика, мимо попрошаек, растянувшихся возле банкоматов в преддверии ночного улова, сквозь музыку и свет из окон, потом сворачиваем в узкий проход между домами. За нами сворачивает какой-то мужчина в очках и с залысинами, он несет под мышкой потрепанный кожаный портфель и насвистывает какой-то смутно знакомый мотив. Звук эхом отдается от стен проулка и улетает ввысь, растворяясь в воздухе вместе с дымом Лизиных сигарет. Она провожает его долгим взглядом.
— Знаешь его?
— Нет, просто он похож на какого-то поэта.
— Поэта?
Она смотрит куда-то поверх крыш, медленно декламирует:
— Никто не видел, как, взявшись за руки, мы шли в ночной тьме и любовались заревом заката. Огромный пылающий шар садился за далекими холмами, и порой я чувствовал его жар в своих ладонях. Я вспоминал тебя
[35].
Мы выходим на площадь, с одной стороны окруженную высокой стеной, с другой — зданием арт-центра. Посредине, в сквере, длинноухий охотничий пес валяется в пыли на спине и дрыгает задней лапой, пока ему чешет пузо стайка детей. Рядом снует пара золотистых пуделей, то и дело тыкающихся носом в коленки своей престарелой хозяйке, которая болтает с продавцом газет. Мы прошли чуть дальше, Лиза забирается на краешек лавки. Я опускаюсь рядом с ней.
Она откидывает волосы со лба и, порывшись в карманах, вытаскивает пачку сигарет.
— Откуда ты знаешь имена писателей и стихи наизусть? — спрашиваю ее я, откусывая от предложенного мне багета.
— Тебе правда интересно?
— Ну да.
— Я — филолог по образованию.
— Ого, а как же тебя занесло в айти?
— Это уже вопрос не ко мне, а к устройству этого мира, в котором нет места гуманитарным наукам. — Она прикуривает сигарету от дрожащего огонька. Почти у наших ног с грохотом тормозит парень-скейтер в клетчатой рубашке нараспашку, охотничий пес бежит к нему и облизывает лицо длинным лиловым языком. — Люблю приходить сюда и смотреть на них. Тут видно настоящую любовь. А еще мне нравятся скейтеры, — она кивает на парня с собакой, к которому присоединилось еще двое ребят с досками.
— Ностальгия?
— Да ну, мне всего-то двадцать четыре.
— Тогда почему? — Я откусываю еще кусок багета и запиваю сухую царапающую горло булку кока-колой.
— Ну, просто мне нравится их жизнь, они, с одной стороны, свободны, а с другой — часть чего-то, они принадлежат чему-то большему, они никогда не одни, пока у них под ногами доска, а под доской — асфальт.
Я задумываюсь над ее словами.
— Я всю свою жизнь пыталась найти себя через разные вещи, понимаешь, типа, кто я, «Слизерин» или «Гриффиндор»
[36], тим Эдвард или тим Джейкоб
[37], «Оазис» или «Блер»
[38]. Или через других людей, друзей, начальников, учителей, кумиров, любовников, я пыталась увидеть себя в них, создать себя такую, которая была бы всем нужна и интересна, которую бы приняли в это самое «большее», как будто это какой-то закрытый клуб. — Лиза ставит банку колы на землю и вытягивает ноги перед собой. — Мне двадцать четыре года, а я все никак не выберусь из подростковых проблем. Вот скажи мне, поживший в разных странах мультикультурный человек, это нормально — задаваться вопросами самоидентификации в таком возрасте?
— Думаешь, я знаю? Взгляни на меня. Я сисадмин в бегах, которого преследуют из-за файлов, которые какой-то чувак из Интернета хранил на секретных серверах.
Лиза смеется, на этот раз я не сомневаюсь в ее искренности.
— А кстати, есть идеи, что это за файлы?
Я только пожимаю плечами.
— Может, сервер можно взломать? Ты же компьютерщик…
— Лиза, я не хакер, я — сисадмин. Я не умею взламывать пароли, я только их выдаю, — вру я, вспоминая ее пароль — имя собаки + год рождения.
— Не принижай себя.
— Я не принижаю, я говорю тебе правду.
— Ты слишком плохо о себе думаешь, — говорит она, повернувшись ко мне вполоборота. Свет от фонаря бликует в ее черных волосах.
— Так расскажи мне, как филолога занесло в мир айти? — спрашиваю я ее, наблюдая, как парень на скейте, на вид не старше пятнадцати, подлетает выше своего роста и приземляется на доску. У Иды Линн был скейтборд в школе, вдруг вспоминаю я. Розовый с черными черепами. Возможно, он все еще лежит у нас в квартире, где-то в недрах шкафа, куда я не залезаю.
