А может, просто за семнадцать лет люди столь сильно изменились, что подобное превратилось в норму морали?..
— Отчитывай своего любимчика, он уже полгода не показывался в университете, — не унималась девушка. — А ко мне не лезь! И не смей шантажировать «Фордом», это мое авто. Отберешь — и все узнают, кто ты таков на самом деле!
— Если будешь ездить, как полоумная, отберу, — процедил Иноземцев по-русски; а я, как ни странно, отчетливо понял каждое слово: все-таки несколько месяцев у господина Р. не прошли даром. — Я видел, сегодня ты чуть не разбила оранжерею. Не тронь хотя бы ее…
Зои ничего на это не сказала. Лицо ее перекосила гримаса не то презрения, не то ярости — чувства захлестнули разум, а бранных слов собралось столько, что они попросту застряли в горле. От переполнявших эмоций она не смогла молвить и звука, наклонилась к тарелке и стала яростно терзать ножом и вилкой поданный ужин.
Тем временем месье Иноземцев опять закашлялся. Потом поднялся и долго стоял, тяжело опершись обеими ладонями о стол, при этом безжизненно свесив голову. И было в этой застывшей фигуре что-то знакомое, но я не успел вспомнить, что именно показалось знакомым, не то поворот головы, не то рисунок плеч. Я все еще не верил, что передо мной доктор.
— Завтра, — пробормотал осипшим шепотом он. — Мы поговорим с вами завтра, Герши.
И почти бегом, словно спасаясь, покинул столовую.
Несколько секунд все сидели молча, не дыша и не шевелясь. Только Зои продолжала яростно орудовать прибором, не забывая при этом наливать себе полные до кроев бокалы вина и мгновенно их опустошать, точно завсегдатай какого-нибудь портового трактира.
В конце концов Элен отняла у нее бутылку и знаком велела прислуге зажечь электричество.
Я зажмурился, некоторое время не мог открыть глаз, ибо те уже успели привыкнуть к темноте ночи, и на ум некстати пришло воспоминание о яме, в которую когда-то добровольно себя запер. Или недобровольно…
Простому человеку показалось бы это невиданным испытанием, медленной смертью, жестокой пыткой, ведь самым ужасным было вовсе не темнота, не сырость, не голод, а страх остаться наедине с собой. Иногда единственный способ избавиться от внутренних терзаний — остаться с ними наедине. Возможно, причина терзаний не покинет сразу, возможно даже, она не покинет никогда, но, лишь изучив ее природу, протянув ей руку, как старому доброму другу, можно обрести некую степень покоя — терзания эти перестанут досаждать, их присутствие станет таким же естественным, как дыхание, биение сердца.
Месье доктору было бы весьма любопытно узнать о столь необычном для европейца способе избавления от душевных недугов. Он всегда слыл человеком, затаившим в душе горечь, а мир вокруг мешал ему в полной мере этой горечью насладиться. Да, сколь странно бы это ни звучало, но порой душевный недуг требует того, чтобы позволили в полной мере им насладиться, чтобы он успел наскучить, приесться.
Я не заметил, как призадумался, открыл глаза и сразу поглядел на Зои. Затуманенный взор девушки пронизал пустое пространство, она сидела, развязно откинувшись на спинку стула, и уже засыпала на ходу. Шутка ли — столько выпить! А она была еще ребенком… И мадемуазель пошли бы на пользу пару недель собственного общества. И если бы я был ее отцом, то запер бы в яме даже против воли.
Стеклянный взор китаянки тоже таил в себе нечто вроде отчаянного бессмыслия. Она запирала душу и сердце на замок, как затыкают уши, если не хотят слышать что-то неприятное, или как зажимают нос, чтобы не пропустить к рецепторам запаха разложения, прикрывают веки, лишая себя зрения, и в слепоте сей находя спасение.
Сидя за столом и наблюдая за сотрапезниками, я вдруг обнаружил, что мог видеть сквозь человеческую оболочку. Все виделись мне точно взглядом хирурга, срезавшего верхний слой кожи и наблюдающего процессы работы внутренних органов. Я наблюдал, как по капиллярам бежала кровь, как воздух проникал через нос, спускался вдоль горла, рассеивался в бронхах, видел, как радужно сияет мозг, и слышал тонкие, недоступные уху человека звуки, исходящие от сердца. И звуки эти различались в зависимости от чувств, и сияние мозга всегда было разным. Я буквально осязал тревогу, радость, страх, чувство счастья, уныние.
Но для моего пронизывающего взгляда остался недоступным лишь один человек — Элен Бюлов. Она как будто была выше моего осознания, я не слышал биения ее сердца, как слышал яростное сердце Зои или тихое, затаившееся, дрессированное сердце китаянки, тревожное — Иноземцева. Элен была без сердца!
Потому что она не была человеком, она была черной Кали, которую я должен был убить.
— Что, простите? — мадам Бюлов подняла на меня изумленный взгляд. Потом поспешно соскочила и, пробормотав слова извинения, поспешила вслед за супругом.
Тут же поднялась и учительница гимнастики. Склонив изящный торс в восточном поклоне, она исчезла в противоположной двери.
Зои, на время притихшая, лениво приоткрыла один глаз.
— Что думаешь, Эл? — процедила она сквозь зубы. — Сумасшедшая семейка, правда?
Я ничего не ответил.
— Неужели нет и пары утешительных слов? Или, может, осуждающих?
Зои щелкнула портсигаром, закурила.
— Я усну прежде, чем добьюсь от тебя хоть звука, мой тибетский друг, — проронил она, сонно выпустив дым, и зевнула. — Ты, можно сказать, единственное наше спасение. Уж, надеюсь, вправишь мозги нашему больному папа`? Нет? Ему не помешал бы… какой-нибудь монастырь, что ли. Он — наш добрый папа` — не верит в бога, а у вас там нет никаких богов, или есть? Я что-то не помню… Юэнь говорила, что в Тибете много мастаков вправлять мозги. Вот скажи, во что ты веришь, Эл? Папа` тайно поклоняется дьяволу. Нет, я, конечно, наверняка не знаю, но все кругом так говорят. А что мне остается делать?
— Вы слишком юны, чтобы судить. Тем более собственного отца, — проронил я. Очень хотелось вырвать из ее рук сигарету и, скомкав ее, швырнуть в урну. — Притом вы чересчур с ним жестоки. Вы ведете себя крайне неподобающе.
Ее голова со всклокоченными черными волосами излучала яростные всполохи. На мгновение мне показалось, что макушку Зои венчает венец из гадюк — шипящих и готовых метнуться на меня. А не ошибся ли я? Может, вовсе не Элен — богиня Кали, а ее дочь. Самая настоящая Шридеви.
Зои вдруг замерла и поперхнулась дымом. Откашлявшись, она вновь уставилась на меня так, словно впервые здесь обнаружила.
Не отрывая взгляда, запустила руку в карман брюк, вынула серебряную флягу. И столь же машинально отпила.
— О, вы не разучились разговаривать за этот вечер, — изрекла она, сморщив лицо. — А то сидит и в ус не дует. Или мой папа` абсолютно безнадежен?
Я даже поднял руку, во власти очередного порыва отнять у девушки фляжку, но Синий благосклонно напомнил своему младшему брату, что нет никакого смысла влиять на чьи-либо поступки. Зеленый поддакнул. А Зои опять уставилась на меня так, словно я только что взмыл к потолку, а потом преспокойно вернулся в кресло.
