— Что? — проронила она, скривив пылающий алым рот.
Я продолжал смотреть на девушку и внутренне ощущать, как наконец затухает нахлынувшая на мгновение ярость, пропадает всякое осуждение, а следом и все остальные оценочные мысли.
Я прибыл сюда, чтобы убить Элен Бюлов! Все остальное — тлен.
Я сунул руку в карман и нащупал травяную пилюлю с ядом, которую мне продал один китаец. На европейской земле труднее раздобыть такую опасную вещицу, чтобы действовала мгновенно и не возбудила подозрений.
Надо решиться, дождаться знака. Знак будет. Уже совсем скоро.
— Эй, мистер, — оборвала Зои. — Я что? Совсем пьяна? Что ты там бормочешь? Что за чушь?
Она удивленно вскинула брови, прыснула, стала тяжело подниматься, смеясь, но ноги ее подкосились, и девушка внезапно рухнула головой и руками на стол, смела прибор, графин и вместе со скатертью скатилась на пол.
Тотчас же прибежали горничные. Они, конечно же, следили у дверей за беседой юной хозяйки и гостя из любопытства или же по указанию Элен — я слышал, как они тяжело дышали и перешептывались, сваливая друг на друга обязанность сопровождать пьяную девушку до спальни. Видно, не впервые бы пришлось нести ее наверх.
Я милостиво избавил бедных горничных от этой трудности. В забытьи потревоженная Зои застонала, чертыхнулась, но тотчас сморщилась, стиснув зубы — ее мутило. Лицо вытянулось, отливало синевой, глаза запали. Безобразие! Какую нелепую форму принял простой детский каприз — казаться хуже, чем она, быть может, есть на самом деле.
Будучи уже на втором этаже, в дверях спальни мы столкнулись с Элен. Та расплылась в улыбке, окинула дочь равнодушным взглядом и с ноткой облегчения или даже радости проронила:
— Быть может, хоть на пару дней в этом доме воцарится покой.
Подождала, пока я опущу девушку на кровать, отдам заботам прислуги, подхватила за руку и увела в коридор. Она извинилась за скомканный вечер, уверила, что все произошедшее — сущий пустяк, вздор, не стоящий внимания.
— Мой добрый супруг не мыслит жизни без каких-нибудь экспериментов, — со смехом говорила она. — Вы думаете, это он из-за своего уродства не желает показываться свету? Чушь! Месье Иноземцеву плевать на свой внешний вид. Он заявлялся на собрание ученых мужей в Колумбийский университет в запачканном кислотами и эфирами костюме, с перемазанным сажей лицом. К нему давно все привыкли. Тем более что тут вам не чванливая, высокомерная Европа, это свободная Америка. Можно запросто отправиться на прогулку голышом, и вряд ли вы услышите какой-нибудь упрек в свой адрес. Дело в неудачном эксперименте. Иноземцев постарел и сделался страшным педантом. Стал острее реагировать на свои неудачи.
Элен замолчала, призадумавшись, я впился в нее глазами, но не столько из ожидания продолжения, сколько хотел заглянуть в сердце мадам Бюлов, в ее голову, разглядеть за гладкостью белого лица черную кожу, под серебристой сединой шиньона черные прядки. Быть может, близость тому виной, но всем сердцем я ощущал в ней коварную Кали. Бесовский блеск в глазах выдавал смеющиеся уголки рта, движение подбородка. Вот-вот она раскроет широко губы, меж коими скользнет тонкий змеиный язычок, вот-вот примется хохотать, как и ее изображение на фреске.
— Еще в России он увлекся пластической хирургией. Помните тот эксперимент с пересадкой лоскута?
Мы остановились у широкого окна, присели на кушетку. Я продолжал гипнотизировать Элен Бюлов взглядом заклинателя змей, не оставляя надежды, что силой мысли растоплю ее маску, как воск.
— Нет? Вы не знали? Он вырезал со своего предплечья участок кожи и пришил ее своему пациенту, которого покусал… мм-м… зверь… не то собака, не то бог знает кто! С тех пор он стал одержим идеей, что человека можно шить и перешивать, как тряпичную куклу. И знаете… ему в некоторой степени это удается — перешивать. И вот он остановиться никак не может! Ха-ха-ха. — Элен рассмеялась, но по щекам ее скатились две слезы. — Сейчас он трудится над регенерацией кожи и биосовместимостью металлических частей тела. Он мечтал изобрести средство, которое бы уничтожало шрамы на теле.
Мадам Бюлов замолчала, опустив глаза, смахнула слезы.
— В Туркестане он получил такой неприятный шрам. Во всю щеку. О! Его это нисколько не портило. Да если бы и портило, то ему было начихать. Он просто решил воспользоваться этим шрамом как предметом для испытания восковой сыворотки. Точно не знаю, из чего она состояла. Его оранжереи полны всяческих растений, иные опаснее, чем любой хищник. Но сыворотка разъела ему все лицо. Вот так… И он крайне зол, что никак не может уравновесить состав. То слишком слабую тинктуру приготовит, то переборщит… Уже совсем живого места на себе не оставил.
— Отчего он не воспользовался своим изувеченным предплечьем, прежде чем экспериментировать с лицом? — спросил я, не отрывая взгляда от глаз мадам Бюлов. Я даже нескромно подался вперед, чтобы лучше видеть все изменения ее гримас, каждое движение мускул отмечал. Ее сердце билось ложью!
— Руки он бережет.
— А зрение? Глаза?
— Теперь доктор Иноземцев имеет орлиное зрение! — с какой-то таинственной усмешкой молвила Элен. — Он обозревает из окна своего кабинета всю свою оранжерею и наблюдает, как всходит даже самый маленький, самый ничтожный росток.
Краски лжи, которыми окрасилось сияние вокруг нее, странным образом потускнели. А потом засияли опять — она поспешила объяснить:
— Оно чудесным образом восстановилось. Не знаю, природа ли воздала ему за все страдания, или же он что-то с собой сотворил.
С этими словами Элен поднялась и указала куда-то налево.
— Идемте, я провожу вас в вашу комнату. Позвольте хотя бы сна вас не лишать…
Я остался наедине с собой и тотчас уснул. Но поднялся через пару часов в привычное для себя время — незадолго до рассвета. Для обычных людей стояла глубокая ночь, а в Ташилунге в эти часы было принято совершать предутренние прогулки или гимнастику.
И, не имея никаких посторонних мыслей, даже немного позабыв о вчерашнем, полном событий вечере, оделся и спустился в гостиную. Луна поднялась совсем высоко. Густым золотистым эфиром врывался ее свет в оконные рамы, освобожденные от оков жалюзи, окутывал темно-синюю меблировку таинственным ореолом, отливал золотом на песчаных стенах, бликами играл на спущенных с потолка лампах, отражался в зеркалах, возвращая комнате увеличенное двукратно лунное марево. Голые ветви раскидистых платанов не закрывали окоема, можно было наблюдать за ночным небом, расположившись на диване или кушетке или даже на ковре.
Я заинтересовался множеством фотографий, развешанных на стенах. Вероятно, кто-то из членов семьи увлекался искусством съемки. Лунный свет озарял многочисленные черно-белые картинки, и те будто оживали. Одни изображали пейзажи гор, другие — бурные реки, третьи — панорамы городов: среди прочих я узнал родной Париж по островерхой трехсотметровой башне и по куполу Дома инвалидов. На иных фотографиях уходили вдаль улочки — чаще восточные: китайские с неизменными фонарями, монгольские, туркестанские, вымощенные узким кирпичом и зажатые меж кирпичными же стенами. Видно, доктор часто возвращался в края песков и погонщиков верблюдов. Я встретил юного — совсем юного Давида, за спиной которого выдавалась кровля Сорбонны, увидел маленькую Зои, балансирующую на тросе, другая маленькая Зои на соседней фотографии выполняла сложный пируэт под куполом цирка, третья — облаченная в кимоно и разукрашенная, как гейша, склонилась в восточном поклоне. У девочки было богатое актерское амплуа.
