И тем не менее столкновение происходит. Но только для того, кто не остается зрителем, а сам становится мгновением – сам действует в будущем и притом не забывает и прошлое, принимая и утверждая его. Кто пребывает в мгновении, обращен в обе стороны: для него прошлое и будущее движутся навстречу друг другу. Движущемуся навстречу он позволяет столкнуться в себе, не допуская их остановки, когда раскрывает и выдерживает противоречие минувшего и предстоящего. Видеть мгновение – значит в нем пребывать; пребывать же в мгновении – значит выйти во всю широту свершившегося настоящего и во всю его историчность (in die ganze Weite der erfiillten Gegenwart und ihre Geschichtlichkeit hinausstehen). Карлик, однако, держится в стороне, присев поблизости на корточки.
Что всем этим сказано о подлинном мышлении мысли о вечном возвращении? Весьма важное: каким будет будущее – дело решения: кольцо замыкается не где-то в бесконечности – его неразрывно связует мгновение, которое есть центр противоречий; чему возвратиться – если оно возвратится, – решается мгновением и силой, преодолевающей все возникающие противодействия. Самое трудное в учении о вечном возвращении, подлинная его глубина – присутствие вечности в мгновении, причем мгновение – вовсе не преходящее «сейчас», не проносящийся перед наблюдателем мимолетный миг, но столкновение будущего с прошлым. В мгновении вечность становится самой собой и определяет, как именно всё возвращается. Но это самое трудное является вместе с тем и самым великим, которое необходимо понять и которое навсегда закрыто для маленьких людей. Да, маленькие люди тоже есть, и, как и всякое сущее, тоже вновь и вновь возвращаются, устранить их невозможно: они относятся к напастям, к неприглядной стороне бытия, но и ей, если мыслится сущее в целом, также должно сказать «Да».
Сие ужасает Заратустру, и, когда он начинает мыслить свою бездонную мысль в ракурсе этой бездны, звери «больше не дают ему говорить». Когда Заратустра осознает необходимость возвращения в том числе и маленького человека, когда готов сказать «Да» также и тому, что на долгое время ввергло его в усталость, печаль и болезнь и от чего он хотел избавиться, когда этим «Да» он побеждает болезнь и становится выздоравливающим, звери вновь берут слово. И снова говорят о том же: мир – это сад; и снова призывают Заратустру выйти; но теперь говорят они пространней и зовут его в сад не только, чтобы он увидел, как всё вокруг тоскует по нему, но и чтобы он научился пению у певчих птиц: «Ибо пение – для выздоравливающих». Попытка принять мысль о вечном возвращении как скучное бормотание об очевидном или как вдохновенную речь преодолена.
δ) Конец заката Заратустры: понимание заката из вечности мгновения
Итак, беседа зверей с Заратустрой возвращается в старое русло, но на этот раз они обращаются к преодолевшему болезнь и примирившемуся с бытием надоедливого маленького человека, необходимость существования коего теперь осознана.
Теперь Заратустра соглашается со зверями, призывающими его спеть об утешении, которое он нашел в эти семь дней, обретя самого себя; однако в то же время он снова предостерегает их против желания превратить это в уличную песенку. Имеется в виду, что тяжелейшую мысль как победную мысль выздоравливающего сначала должно выразить в песне, причем отразить в ней и образ самого ее мыслителя. Эта песнь (то есть поэзия «Так говорил Заратустра»), всегда оставаясь уникальной и никогда не превращаясь в шарманочную, сама должна стать излечением. Потому и называет себя Заратустра не только отгадчиком загадок, но и поэтом. Поэт и отгадчик загадок… не только поэт… и не только поэт, к тому же еще и отгадчик загадок, а тот и другой в изначальном единстве, то есть в конечном счете некто третий. Потому для поэзии этой, если она отвечает своей задаче, никак не подходит шарманка – для нее нужно сначала создать новый инструмент, новую лиру для новых сказаний и песен. Звери всё это понимают (они же звери Заратустры) и заводят речи тем более близкие Заратустре, чем ближе подходит он к самому себе и своей задаче: «лучше сделай себе лиру – новую лиру!». «Ибо хорошо знают звери твои, о Заратустра, кто ты такой и кем должен стать: ты – учитель вечного возвращения, – вот отныне судьба твоя!» (VI, 321).
Если он призван первым возвещать это учение, не должен ли прежде постичь его сам как ученик? Не должен ли понять, что «великая судьба» (в силу самого учения) станет для него также и величайшей опасностью… и болезнью? Лишь если учитель постигает себя исходя из самого учения и разумеет себя как необходимую жертву – как того, кому предстоит закат и погибель, поскольку он – переход, – лишь в том только случае, если он к тому же благословляет свой закат и погибель, находится он у цели и в конце пути. «Так кончается закат Заратустры» (слова зверей).
Закат (der Untergang
[27]) имеет здесь два смысла: подразумевается 1) заход (уход) (der Weggang) как переход (der Ubergang) и 2) погибель, нисхождение (der Hinuntergang) как познание бездн. Этот двойной смысл следует также из правильного понимания вечности во временности заката.
В перспективе вечности сам закат – это мгновение, но не только как уносящееся в прошлое «сейчас», как чистое мимолетное, то есть самое краткое и самое преходящее, но и как самое полное, где царит ярчайший блеск сущего в целом – как мгновение, в котором постижима вся полнота возвращения. Символ тому – свернувшаяся кольцом змея, живое кольцо. В этом образе змеи данная взаимосвязь вечности и мгновения сливается для Ницше в их единство: живое кольцо змеи – вечное возвращение и мгновение. В одном из более поздних высказываний (Воля к вл., п. 577,1887; XVI, 75) Ницше противопоставляет свое понимание вечности поверхностному, подразумевающему под вечностью «вечно-неизменное»: «Против ценности вечно-неизменного (наивность Спинозы, равно как и Декарта) – ценность самого краткого и самого преходящего, соблазнительный золотистый блеск на брюхе змеи vita». Звери продолжают речь, и наконец Заратустра понимает, о какой вечности они ему возвещают – о вечности мгновения, которое обнимает в себе всё: о вечности заката.
Слушая эти слова зверей, Заратустра ничего не отвечает: «тихо лежал он… ибо беседовал со своей душой». «Змея же и орел, видя его в таком молчании, почтили окружавшую его великую тишину и осторожно удалились» (VI, 323).
В каком же молчании пребывает Заратустра? Он молчит, поскольку полностью погрузился в беседу со своей душой; поскольку понял, кто он такой, и стал тем, кто он есть. Постигнув, что бездна принадлежит высоте, преодолел он и зло, и напасти. Преодоление зла – не устранение последнего, а признание его необходимости. Покуда от зла лишь с отвращеним уклоняются – покуда презрение рождается из отвращения, остается такое презрение зависимым от презираемого; и только когда презрение из любви перерастает в задачу, превращаясь в «прохождение мимо» благодаря признанию необходимости и зла, и страдания, и разрушения, – только тогда в молчании любящего «проходящего мимо» рождается великая тишина, окружающая ставшего самим собой. Лишь когда эта великая тишина окружила Заратустру, нашел он свое уединеннейшее уединение, которое отныне не имеет ничего общего с отстранением от жизни, наоборот – является его противоположностью. И звери его уединения почтили эту тишину – позволили ей проявиться во всей полноте, «осторожно удалившись». Отныне гордость орла и мудрость змеи стали неотъемлемыми составляющими сущности Заратустры.
