С помощью хорошо продуманных методов и ухищрений можно воспитать великого индивидуума намного лучше и совершенно по-другому, чем когда он воспитывается случайностями, как это было до сих пор. В этом заключена надежда: взращивание выдающихся людей.
В мысли о восхождении до сверхчеловека получил новое выражение юношеский идеал Ницше: «цель человечества в его высочайших экземплярах» (или, как он яснее высказал это в работе «Шопенгауэр как воспитатель», «человечество должно непрестанно трудиться над тем, чтобы взращивать отдельных великих людей, – в этом и только в этом его задача»). Но этот высочайший юношеский идеал поднят теперь на новую высоту и более не подразумевает всего лишь высший тип человека. На будущий идеал грядущего человечества, на сверхчеловека, поэт набрасывает покрывало становления. Кто знает, какой блистательности и высоты он сможет достичь! Поэтому, взглянув на наши высшие идеалы, на идеал Спасителя с точки зрения новых ценностей, поэт восклицает в «Заратустре»:
Никогда еще не было сверхчеловека. Нагими я видел обоих: самого великого и самого ничтожного человека – слишком похожи они друг на друга. Поистине, даже и самого великого нашел я слишком еще человеком!
Выражение «взращивание сверхчеловека» часто понимают совершенно неверно. Слово «взращивание» означает преображение благодаря новым высочайшим ценностям, которые, как мастер и наставник во всех действиях и жизненных взглядах, должны властвовать над человечеством. Вообще говоря, правильно понять мысль о сверхчеловеке можно лишь в ее взаимосвязи с другими учениями автора «Заратустры»: ранговом порядке, воли к власти, переоценке всех ценностей. Он полагает, что христианство, возникшее из неприязни ущербных и слабых ко всему красивому, мощному, гордому и могущественному, то есть ко всем сильным чертам, подвергло их опале, благодаря чему всё жаждущее жизни, возвышающее жизнь стало приниженным и презренным. Но теперь над человечеством должна быть утверждена новая скрижаль ценностей, а именно идеал сильного, могущественного, яркого, полного жизни человека, вплоть до своей высочайшей вершины – сверхчеловека, который отныне должен стать целью нашей жизни, надежды и воли. Прежде, в согласии со старыми ценностями, лишь качества, свойственные слабым, страдающим, сломленным, восхвалялись как наивысшие (следствием чего в конце концов и явилось это слабое и больное современное человечество), теперь же должны быть провозглашены новые ценности, которые кратко можно выразить так: всё, что происходит из силы, – хорошо, всё, что из слабости, – плохо: тип здорового, полного сил, радующегося жизни, смелого человека, обожествление жизни. И это вовсе не утопический образ, не надежда из области зыбких туманных грез, относящаяся к неопределенному будущему через многие тысячи лет, такой человек – не дарвинский новый вид, о котором сегодня ничего невозможно предположить и ориентироваться на который было бы просто смешно. Такой тип человека должен быть достижим и нынешним человечеством с помощью всех духовных и телесных сил, которыми оно располагает, причем не только «достижим»: благодаря новым ценностям этот тип должен быть еще и достигнут. Ницше вспоминает чудовищный пример переоценки всех ценностей: христианство, благодаря которому за относительно короткое время были переоценены и почти уничтожены весь греческий обожествленный мир и греческое мышление, а также могущественная Римская империя. Не могут ли обновленные греко-римские ценности, усовершенствованные и углубленные изучением христианских представлений за две тысячи лет, в свою очередь вызвать подобный переворот, причем в обозримое, соизмеримое с нами время, пока наконец не возникнет тот блистательный тип человека, который станет нашей новой надеждой и верой, и к созиданию коего мы призваны Заратустрой?
В своих личных записях Ницше использует слово сверхчеловек (всегда в единственном числе!) для обозначения «в высшей степени удавшегося типа» в противоположность «современному человеку», но главное – он намекает, что сам Заратустра и являет собой тип сверхчеловека. В «Ecce homo» Ницше дает себе труд донести до нас предварительные условия и предвестия этого высочайшего типа, ссылаясь при этом на «Веселую науку».
Чтобы понять этот тип, надо сперва уяснить себе его физиологическую предпосылку: она есть то, что я называю великим здоровьем. Не знаю, как разъяснить это понятие лучше, более лично, чем я уже сделал это в одном из заключительных разделов (разд. 382) пятой книги «gaya scienza».
«Мы – новые, безымянные, труднодоступные, – говорится там, – мы – преждевременно родившиеся из еще непроявленного будущего. Для новой цели нам нужно и новое средство, а именно новое здоровье – более крепкое, умудренное, цепкое, более отважное и веселое, чем любое здоровье, встречавшееся до сих пор. Тот, чья душа жаждет пережить в полной мере прежние ценности и устремления и обогнуть все берега этого идеального „средиземноморья“, кто готов к приключениям и на собственном опыте хочет узнать, каково быть завоевателем и первооткрывателем идеала, а также художником, святым, законодателем, мудрецом, ученым, благочестивым, божественным отшельником старого стиля, – тот нуждается прежде всего в великом здоровье – таком, которым не просто обладают, но которого еще и постоянно добиваются, должны добиваться, поскольку его снова и снова растрачивают, должны растрачивать… И вот, после того как мы долго были в пути, мы, аргонавты идеала, быть может, более отважные, чем требует благоразумие, пережившие множество кораблекрушений и бед, но тем не менее более здоровые, чем хотели бы нам позволить, опасно здоровые – снова и снова здоровые… – и нам начинает казаться будто в вознаграждение за это перед нами теперь простирается еще не открытая страна, границы которой неведомы никому, – страна по ту сторону всех известных стран и укромных мест идеала, – мир, столь богатый прекрасным, чуждым, сомнительным, страшным и божественным, что наше любопытство и наша жажда обладания выходят из себя – ах!.. мы уже ничем не можем насытиться!..
Разве смогли бы мы, узрев такие перспективы и с такой ненасытной жаждой знания и чистой совести, продолжать довольствоваться современным человеком? Хотя это и достаточно скверно, но мы с неизбежностью стали бы взирать на его самые достойные надежды и цели лишь с деланной серьезностью, а то и вовсе не стали бы обращать на них внимания… Перед нами теперь другой идеал – удивительный, завораживающий и опасный, – к которому мы никого не хотим призывать, ибо никому не готовы с легкостью передать на него право: идеал духа, который наивно, то есть помимо собственной воли и от избытка полноты и мощи, играет со всем, что прежде считалось священным, благим, неприкосновенным, божественным; для которого высочайшее, являющееся для народа справедливым мерилом ценностей, уже означало бы опасность, упадок, унижение или, по меньшей мере, отдых, слепоту, временное самозабвение; идеал человечески-сверхчеловеческого благополучия и благоволения, который довольно часто выглядит нечеловеческим, скажем, когда он противопоставляет всей прежней земной серьезности, всей прежней торжественности в жесте, слове, интонации, взгляде, морали, цели, их живейшую спонтанную пародию, – но вместе с тем, несмотря ни на что, возможно, как раз тогда и проявляется великая серьезность, как раз тогда и ставится вопросительный знак, судьба души меняет направление, сдвигается стрелка, начинается трагедия…»
