В самом начале книжки я сделала первый вывод. Весьма печальный. Детям не нужен наш жизненный опыт. А ведь мы только недавно все осознали, поэтому с энтузиазмом неофитов несем им этот наш опыт, как именинный пирог. Вот это тебе, деточка! А деточка тут же воротит морду. Я ужасно обижаюсь. Почему он меня не слушает?
– Это же коню понятно! Если хочешь поступать на актерский, нужно много читать, разбирать характеры героев, обращать внимание на особенности их речи и поведения, развивать память, в конце концов! – кипятилась я, пытаясь вручить ему том «Войны и мира».
– Мама, оставь меня в покое! Сейчас все по-другому, – лицо его было безмятежным.
– Неужели! Что ты говоришь! – не унималась я, обиженно прижимая книгу к груди.
– Я пошел гулять!
– Чтобы в одиннадцать был дома! – говорила я уже в широкую спину в белой футболке.
– Ладно.
Вот приблизительно в таком ключе проходили наши беседы этим летом. Я чувствовала себя докучной мухой.
Когда он уехал с крымской дачи к отцу в Москву, я загрустила. Как можно бросить море, сад, лодку, парус, персики и абрикосы! Что за идиотизм! На следующее после его отъезда утро я села завтракать и, глядя сквозь тонкие пики ограды на море и проплывающие корабли, неожиданно вспомнила себя четырнадцатилетнюю.
Я тогда наотрез отказалась ехать к бабушке в Керчь. Так и заявила маме – хоть стреляйте, не поеду. Я любила бабушку и дедушку, но на улице, где они жили, не было детей. То ли все дети уже выросли, то ли еще не родились. Все предыдущее лето я провалялась там с книжкой на веранде. Перечитала все, что было в книжном шкафу, и все, что нашла во чреве старого пыльного дивана. Не потому что так сильно любила литературу, любила, конечно, но больше заняться было исключительно нечем. Одну на море меня не пускали. Это вызывало бешеный протест, у меня темнело в глазах от злости. Странно, почему мне не доверяли? Я отлично плавала. Но несколько лет назад был случай, когда утонул кто-то из детей, и бабушка даже слышать не хотела о том, что я проведу весь день на пляже без присмотра взрослых. Дед исполнял свой долг следующим образом. Мы садились в белый, пузатый «Запорожец», и он отвозил меня на пляж. Причем не на тот, где были люди, к нему было не подъехать, а на тот, где не было никого. Сейчас мне такой пляж бы безумно понравился, но тогда… Дед садился на песок и засекал время. Десять минут. Десять минут мне можно было купаться. Потом выходить и лежать на подстилке – греться. Пока не высохнет купальник. Потом еще раз на десять минут в воду – и все.
«В машину!» – командовал дед. У меня не хватало духа его ослушаться. Примечательно, что никакие мольбы, слезы и вопли на него не действовали.
«Но я-то своему все разрешаю!» – мысленно апеллирую я сама к себе и наливаю чашку крепкого цейлонского чая. Придвигаю поближе тарелку с горкой пухлых оладушек из кабачков. Открываю сметану.
Он заводил свой «Запорожец» и спокойно уезжал, в то время как я на заднем сиденье продолжала рыдать и биться, как пойманная в силки птица.
В тот момент я его ненавидела.
«Он же везде гуляет, – проглатывая оладушек, продолжаю я внутренний монолог. – На море целый день с друзьями, правда, они помладше чуток. Но я же не устраиваю ему гестапо, как мне когда-то! Дома в одиннадцать. А когда ему нужно быть дома? В три, что ли? Тоже мне, Казанова! Заставляю читать? Да, заставляю. Но он же ни в какую! Как будто назло! Когда он собирается читать Толстого? Во время учебного года он не успеет даже в том случае, если будет только читать и больше ничего не делать».
«Я посмотрю сериал, – безмятежно ответил мне сын. – Ты же сама говорила, что он очень хороший. Кто мне так его расхваливал в прошлом году? Не ты? – он победно улыбнулся». Я не нашлась, что ответить, – сериал, который сняли Би-би-си, мне действительно очень понравился. Пьер был вообще выше всяких похвал, сам Толстой бы восхитился. И Наташа, и княжна Марья просто чудесные! Все персонажи получились живые русские, как это ни странно было ожидать от иностранцев. И атмосфера передана очень точно! Конечно, прочитать такой фолиант под силу далеко не каждому, особенно если первая страница сразу начинается на французском языке.
Я понимаю, почему они сейчас не читают. У нас не было другого источника для получения информации, нежели книги, а у них он есть. Информация везде, стоит нажать кнопку. Мы можем сколько угодно бухтеть, что без чтения никак нельзя, но нам придется признать, что они уже другие. Эти миллениалы. И они будут жить среди себе подобных. Будут они лучше или хуже нас, узнаем лет через тридцать. По плодам трудов их.
Я встала и сорвала абрикос с ветки. И тут меня, как говорят на Украине, попустило. Хорошее слово. Не совсем отпустило, но ощутимо сбросило напряжение. Мне вспомнился еще один случай из собственного детства, того же подросткового периода. К бабушке в Керчь, как вы помните, я ехать отказалась, и моя хитрая мама нашла способ и место, куда меня можно было отправить из города хотя бы на месяц. Дело было так. Друг нашей семьи, он же ученый-орнитолог, специалист по диким уткам дядя Юра, именно так я его называла, так вот, этот Дядя Юра уезжал в экспедицию во всем известную по песне Александры Пахмутовой Беловежскую пущу. «Мне понятна твоя-а векова-а-я печа-аль, Беловежская пуща, Белове-е-жская пу-у-у-ща!» Огромный заповедник, где сохранились зубры, практически бизоны! Только там, больше нигде в Европе.
– Ты же любишь читать про индейцев. Вот и будете жить среди бизонов. Будешь помогать Юре проводить исследования! – мама знала, чем меня можно взять.
С младых ногтей я зачитывалась Жюлем Верном и Фенимором Купером. Вот странно, мы всегда произносили Жюль Верн в одно слово, не склоняя имя. Но сейчас не об этом. Мы с Дядей Юрой уехали на весь июль. Только сейчас я понимаю, каким фантастическим было это приключение! Жаль, что тогда я этого не оценила. Экспедиция была самая настоящая, с полным погружением. Мы жили в охотничьем домике – деревянной избушке о двух комнатах, где стояли металлические армейские кровати с панцирной сеткой и ватным матрасом, и верандой, где стоял немудреный стол, две табуретки, керогаз, ведра с водой и нехитрая утварь на прибитой к стене деревянной полке: чайник, кастрюля, две эмалированные миски, пара кружек и огромная, глубокая, чугунная сковорода – в ней мы варили уху. Умываться и чистить зубы можно было под алюминиевым рукомойником, привязанным к сосне. Каждое утро, до восхода солнца мы садились в длинную узкую лодку и уплывали по реке к утиным гнездам, к которым Дядя Юра подсоединял сконструированные им самим же датчики. Он что-то там измерял, записывал показания, и мы уплывали к следующим. Солнце неспешно появлялось из-за дымки белесого тумана, и река становилась бело-розовой, как зефир. Я сбрасывала куртку и, опустив обе руки в воду, смотрела, как с пальцев стекают золотистые струи. Мы проверяли сети и доставали увесистого удивленного линя, который давно потерял страх и поэтому попался.
Кроме нас, на расстоянии многих километров никого не было. На обед мы варили уху, сначала слегка обжаривая куски рыбы на сковороде, а потом добавляя туда лук, морковку, пару картофелин, лаврушку, черные горошины перца и немного воды. Было феерически вкусно. Тем не менее я изводила Дядю Юру нытьем.
