— Я не смотрю, — отвел он в сторону глаза.
— Осталось совсем немножко, — произнесла она, неверно истолковав его взгляд. — Последний бросок — и мы на месте.
…Площадка и впрямь оказалась великолепной. Ровная, покрытая мягкой шелковистой травой.
Зулейка опустилась на траву, Гоша примостился рядом. Рука его легла ей на грудь. Девочка попыталась сбросить ее.
— Перестань!
— Клеопатра, — пробормотал он, весь во власти желания, — будь моей женщиной!
— С ума сошел?!
Она наконец сумела вырваться и отбежала на край площадки.
— Сошел, — ответил он.
— Оно и видно.
— Клеопатра, не мучь меня. Я… Я все для тебя сделаю…
Он метнулся к ней, обнял и поцеловал. Губы девочки оказались нежными и пахли молоком.
— Пусти! — вырывалась она.
Гоша чуть ослабил объятие. Голова у него кружилась, как от вина.
— А знаешь, мне кажется, точно на такой площадке дрались Печорин и Грушницкий… — Зулейка попыталась переключить его внимание.
— Слышал краем уха, что они насмерть подрались… Это из сочинской группировки, что ли?
— Какой группировки? Обалдел? — воззрилась на него Зулейка.
Гоша понял, что ляпнул что-то невпопад.
— Ну, не сочинской, значит, омской, — пробормотал он и снова обнял ее. — Нам-то с тобой какая разница?..
— Отойди, дурак! — с сердцем произнесла Зулейка, вырвавшись из его цепких и потных рук. — Надоел ты мне со своими нежностями. — Она отошла на шаг и добавила: — Как кобель дяди Зураба!
Гоша почувствовал себя оскорбленным: какая-то дрянь, ничтожество, девчонка смеет его оскорблять! Его, которого сам Черный Беркут считает одним из лучших наркокурьеров, которого ценит даже Баритон…
Он схватил ее за руку и дернул с такой силой, что она едва удержалась на ногах.
— Ты что, белены объелся? — Голос ее от обиды зазвенел.
— Не мели что попало! — зло сказал Гоша. — И не обзывай старших.
— Дурак!
Тут он отвесил ей звонкую пощечину. Зулейка неожиданно влепила ему ответную и укусила за руку до крови.
Мамедов разозлился не на шутку, опрокинул ее на землю и навалился всем телом.
— Ну, образумилась? Будешь кусаться еще?
— Чего тебе надо?
— Чтобы ты была послушной. Понятно? — Он, придерживая ее одной рукой, второй достал сигаретку и сунул ее в рот Зулейки:
— Кури!
Она с ненавистью посмотрела на него и выплюнула сигарету. Он снова ударил ее по лицу и снова воткнул сигарету. Зажег.
— Затягивайся, как следует, — велел он, — если хочешь остаться живой.
Зулейка поняла, что он не шутит. Этот зверь на все способен. Затянулась, закашляла. Он не отставал, пока она не докурила сигарету до конца.
— Так-то лучше.
— Ты мне губы до крови разбил.
— Я тебе не только губы разобью, если будешь фордыбачиться. Все ребра переломаю. Раздевайся, быстренько.
— Нет.
Он с силой дернул за платье, и оно разорвалось сверху донизу. На Зулейке не было бюстгальтера, только узенькие трусики. Девушка изловчилась и снова укусила его за руку. Гоша отшатнулся, хотя боли в состоянии аффекта не почувствовал.
— Сбрось эту тряпку, — показал он на плавки.
— Не дождешься. — На нее тоже начал действовать наркотик: теперь она говорила медленно, глаза ее подернулись поволокой. Ей стало ужасно жаль себя, жаль свою юную жизнь, так глупо опоганенную этим подонком. Клеопатра, ее героиня, наверное, покончила бы с собой, прыгнув с площадки в пропасть. Но она не Клеопатра. Лишаться жизни? И из-за кого? Из-за этого тупого кретина, который даже Лермонтова не читал.
Улучив момент, Гоша сковал ее руки своей громадной пятерней, второй рукой сорвал трусики. Желание распирало его. Зулейка сумела вывернуться.
— Вот что, египетская царица, — произнес он со злостью. — Я не стану заниматься французской борьбой. Если ты будешь сопротивляться, я брошу тебя в пропасть.
Голос его дрожал от гнева. Зулейка поняла, что он окончательно остервенел и совладать с ним ей не под силу. А так хотелось жить.
* * *
…Та ночь на смотровой площадке высоко в горах врезалась в память Зулейки на всю жизнь. Первая «ночь любви» была мучительной и бесконечной. Зулейка задыхалась от боли и бессилия.
От первой близости она не испытала ничего, кроме омерзения. Неужели это то, что воспето в бесчисленных любовных романах? Кровь, кровь, ярость и тоска, какая-то звериная, неуемная.
После короткого отдыха Гоша опять принялся за свое.
— Лучше сразу сбрось меня со скалы, — стонала Зулейка.
— Дурочка, теперь будет лучше, — успокаивал Гоша.
Раннее утро застало их, вконец обессиленных, лежащих рядом у самого края пропасти.
— Доброе утро, красавица, — сказал Гоша.
Зулейка с трудом открыла глаза. Она всю ночь проплакала, забылась только на рассвете тревожным, кошмарным сном. Глянула на Гошу и, молча, стыдливо прикрылась руками. Голова была тяжелой и гудела, как колокол.
— Что, головка бо-бо? — понимающе усмехнулся он. — Это после дозы, с непривычки. Сейчас подлечим.
Он достал сигарету, сделал три-четыре затяжки и протянул ее Зулейке. Та с жадностью затянулась и выкурила сигарету до конца, пока окурок не обжег ей пальцы.
— Полегчало? — спросил Гоша.
Она кивнула.
— То-то. Теперь не запускай, — произнес наркокурьер то ли в шутку, то ли всерьез.
— А где их достать, эти сигареты? — несмело поинтересовалась она.
— Твои проблемы, Клеопатра, — грубовато отрезал он. — В школе у ребят и поинтересуйся.
Он привел себя в порядок: причесал волосы, застегнул рубашку, отряхнул с брюк травинки и пыль.
— Ну, двинулись?
— Как же я пойду? Ты мне все платье разорвал.
— Ане надо было выкобениваться.
С помощью зулейкиных заколок для волос платье кое-как подремонтировали, и они отправились в обратный путь.
Селение уже проявляло признаки жизни.
Кое-где из глубины дворов поднимался дымок — это хозяйки разожгли тандыры, чтобы испечь на завтрак лепешки.
— Привет, дочка, — послышалось из-за распахнутой калитки.
— Привет, дядя Зураб, — слегка замедлила шаг Зулейка, придерживая рукой платье, чтобы оно не сползло.
— У тебя гость?
— Да, он в Тбилиси едет, сюда заскочил. Я его на смотровую площадку водила.
