— Убирайся вон, стерва! — прошипела Клеопатра, отдирая ее пальцы.
— Не дури, девка. Не дури, — монотонно приговаривала Жердь, руки которой становились все настойчивее.
Легкое одеяло, внизу которого было грубо намалевано черной краской «НОГИ», сбилось к стенке. Цепкие пальцы Жерди, словно клешни краба, лезли в самые интимные места ее тела.
— Ну вот, девочка, сейчас сладим, — продолжала шептать Жердь, почти перевалившаяся на койку.
— Убирайся, дрянь! — почти крикнула Клеопатра.
— Побалуемся и уберусь, ягодка моя. Куда же я денусь? — нашептывала Жердь.
И Клеопатра не сдержалась, схватила кисть Жерди и изо всех сил так крутанула ее, что женщина с грохотом полетела вниз.
— Эй, кто там воду мутит? — донесся с соседней нижней койки недовольный женский голос. — Ты, что ли, Анфиса?
Клеопатра и Жердь замерли.
— Ты, что ли, Анфиска? — громче повторил голос. — Тебя спрашиваю.
— Я… Я ничего, Нинель Ивановна, — откликнулась Анфиса.
— Я же тебя, падла, и в темноте просекаю, — сказала Нинель. — На новенькую потянуло?
— Я… Я ничего, Нинель Ивановна. Только познакомиться хотела.
Постепенно проснувшаяся камера слушала этот разговор, не вмешиваясь.
— Познакомиться, — передразнила Нинель Ивановна. — Ложись сейчас же на свое место, кобла паршивая!
— Да я… ничего… — лепетала Жердь. — Ложусь, ложусь…
Постепенно в камере установилась мертвая тишина, но Клеопатра долго не могла уснуть. Она закуталась в хлипкое одеяльце с головой и все никак не могла согреться, избавиться от нервного озноба.
Только под утро она забылась тревожным сном, который был прерван пронзительным свистком дневального и криком:
— Подъем!
Голова была тяжелой и гудела, как колокол. В первую минуту Клеопатра никак не могла понять, где находится. Ад, что ли, приснился наяву?
Под потолком камеры ярко горела электрическая лампочка, женщины переговаривались, переругивались, торопливо одеваясь.
Клеопатра тоже стала натягивать на себя арестантскую робу.
— Эй ты, новенькая! — окликнула ее снизу статная женщина лет тридцати пяти. — Тебя как кличут-то?
— Клеопатра, — ответила застигнутая врасплох Ильина.
— Клеопатры у нас еще не было. Хорошо, что не царица Савская. Живей одевайся и сигай вниз, а не то по морде схлопочешь.
Через минуту Клеопатра стояла на цементном полу, полностью одетая, как и все остальные.
— Будем знакомы, — протянула ей руку женщина. — Меня зовут Нинель, я староста камеры.
— Спасибо, Нинель Ивановна! — вырвалось у Клеопатры.
— Пустяки, — махнула рукой Нинель. — Анфиску давно надо бы поставить на место, да все случая не было. — Понизив голос, чтобы сновавшие вокруг женщины не услышали, она вполголоса добавила: — Посмотрю, может, сегодня после отбоя устроим ей «темную»?
— Стоит ли?
Нинель нахмурилась:
— Не лезь не в свое дело. Анфиске через два месяца на волю, так она совсем з глузду зъихала, как говорят хохлы. На всякую свежатинку кидается. А ты баба-то ничего, — поглядела она на Клеопатру, которую даже бесформенная роба не могла изуродовать. — Может, я сама тебя полюблю! — хохотнула она.
Клеопатра почувствовала, как все ее тело обдало жаром.
Глава 25
Колония
…Еще девчонкой, давно, в другой жизни, там, в далекой горной деревушке под Тбилиси, Зулейка взяла несколько уроков шитья у тетушки Софико.
Здесь, в Можайской женской колонии, эти навыки, о которых она напрочь забыла, ох как пригодились! На собеседовании с начальником колонии она сказала, что умеет шить.
— А не врешь? — недоверчиво спросила Марина Федоровна Залесская, полковник внутренней службы, исполнявшая обязанности начальника колонии. Они сидели вдвоем в ее кабинете. Перед этим Залесская тщательно ознакомилась с досье новенькой. То, что Ильина была депутатом Московской областной думы, не очень ее удивило. За много лет работы в колонии она и не такое видела.
Да, среди заключенных Залесской попадались и птицы высокого полета. Но она со всеми была на «ты» — не могла да и не собиралась избавляться от этой застарелой привычки. По-разному вели себя эти самые птицы в колонии. Одни сразу ломались — кто физически, кто психически, другие — пытались выстоять.
По молодости лет Залесской было интересно отслеживать судьбы, особенно неординарные, женщин, попадающих в колонию. В некоторые она даже пыталась по мере сил вмешиваться. Со временем, однако, она стала относиться к этому философски. Напакостила? Нарушила закон? Убила, ограбила, отравила? Смошенничала? Изволь отвечать, голубушка, на полную катушку. А кем ты в прошлом была — меня не колышет. Да хоть английской королевой.
Правда, Залесская знала примеры, когда совершившая тяжкое преступление женщина словно по мановению волшебной палочки вдруг оказывалась на свободе.
Палочка эта именовалась очень просто: деньги. Огромные деньги. Не один раз пытались подкатываться и к ней, предлагали большие взятки за необходимые для освобождения положительные характеристики на зэчек. Но Залесская с порога отвергала такого сорта предложения, и ее давно уже оставили в покое, ища обходные пути, скорее, лазейки. А их было предостаточно.
Новенькая заинтересовала ее как личность.
И вот они сидят вдвоем в скромном кабинете начальника колонии. Казенная одежда, как ни странно, не уродовала Клеопатру. Это была зрелая, красивая женщина, умудренная жизнью, не утратившая своего достоинства даже в новых для нее обстоятельствах.
Залесская не пыталась вникать в вещи, не имеющие к ней прямого отношения. Отдавала себе отчет, что это небезопасно. Да и зачем ей подноготная этой мафиозной дамочки, побывавшей в шкуре депутата? У начальника колонии свой круг обязанностей, свой круг забот. Вот под этим углом зрения и протекала беседа.
Залесская думала, в какую группу определить Клеопатру, какую работу ей дать. Небось, руками ничего делать не умеет, на воле привыкла только командовать. В таком случае ей путь один — в разнорабочие. Это черная и неблагодарная работа, да и заработки там мизерные.
Поэтому Марина Федоровна искренне обрадовалась и в первую минуту даже не поверила, когда новенькая вскользь упомянула, что в юности сама себя обшивала.
— Тогда — в пошивочный цех, — сказала Залесская.
С тем Клеопатра и отправилась в камеру.
— В пошивочный? Подо мной будешь, — объявила ей Нинель Ивановна. Они шли строем, и это казалось Ильиной более мерзким и унизительным, чем ночные посягательства Анфисы.
Клеопатра с интересом рассматривала Нинель, статную, красивую, сильную и волевую женщину. Лицо крупной лепки, серые с поволокой глаза. Но обладает она какой-то магической силой: вся камера подчиняется ей беспрекословно, в этом Клеопатра уже убедилась.
