Беррингтон приехал в кампус, зашел к себе в кабинет и включил компьютер. Подобно большинству знаменитых ученых, преподавательской работой он почти не занимался. Здесь, в Джонс-Фоллз, он читал одну лекцию в год. Его роль сводилась к управлению и организации исследовательской работы, и ученые с кафедры психологии считали престижным указывать его в качестве соавтора написанных ими статей. Но в то утро он никак не мог сосредоточиться, просто сидел за столом и смотрел из окна, как четверо молодых людей играют на корте в теннис. Он ждал важного телефонного звонка.
Ему не пришлось долго ждать.
Ровно в девять тридцать позвонил президент университета Морис Оубелл.
– У нас проблема, – сказал он.
Беррингтон напрягся.
– В чем дело, Морис?
– Мне только что позвонили из «Нью-Йорк таймс». Какая-то сучка. Сказала, что одна из сотрудниц нашей кафедры, доктор Феррами, беспардонно вторгается в частную жизнь граждан.
Слава тебе, Господи, подумал Беррингтон, Хэнк Стоун не подвел! Он изобразил озабоченность.
– Всегда опасался чего-нибудь в этом роде, – бросил он в трубку. – Сейчас подойду. – Он повесил трубку и какое-то время сидел неподвижно, обдумывая ситуацию. Победу праздновать рано. Это только начало. Теперь ему предстоит убедить Мориса и Джинни действовать так, как выгодно ему.
Морис явно обеспокоен. Для начала неплохо. И Беррингтон должен сделать все, чтобы президент продолжал пребывать в этом состоянии. Надо убедить Мориса в том, что, если Джинни немедленно не прекратит использовать свою поисковую программу, дело кончится катастрофой. Принять такое решение может только Морис, стало быть, надо подвести его к этому.
Он прежде всего должен исключить какой бы то ни было компромисс. Сама Джинни по природе своей не склонна к компромиссам, он это знал. И когда под ударом окажется все ее будущее, она будет способна на все. А потому следует подпитывать ее ярость и поддерживать в боевом настроении.
И еще ему следует по мере сил изображать из себя добряка и защитника Джинни. Если Морис заметит его старания скомпрометировать Джинни, то сразу же заподозрит неладное. Так что он, Беррингтон, должен выступить в роли ее защитника.
Он вышел из Дурдома, миновал театр Бэрримора и факультет изящных искусств и направился к Хиллсайд-Холлу. Некогда этот особняк принадлежал основателю университета, теперь же он превратился в административное здание. Кабинет президента занимал просторную гостиную старого дома. Беррингтон приветливо кивнул секретарше доктора Оубелла и сказал:
– Он меня ждет.
– Добро пожаловать, профессор, – ответила она.
Морис сидел у огромного окна, выходившего на лужайку. Низенький человечек с бочкообразной грудью, он вернулся из Вьетнама в инвалидной коляске, нижняя часть туловища у него была парализована. Беррингтон считал, что ладить с ним просто, поскольку у них было много общего: оба когда-то служили в армии, оба страстно любили музыку Малера.
На лице Мориса он часто видел озабоченное выражение. Для работы университета каждый год требовалось собрать от частных и корпоративных спонсоров не менее десяти миллионов долларов. А потому президент, как никто другой, страшился газетных скандалов и сплетен.
Развернувшись в инвалидной коляске, он подъехал к столу.
– Они работают над какой-то большой статьей о научной этике, так она сказала, Берри. И я не хочу, чтобы Джонс-Фоллз упоминался в заголовке этой самой статьи. Иначе добрая половина наших спонсоров попросту от нас отвернется. Так что надо срочно что-то предпринять.
– А кто это «она»?
Морис заглянул в блокнот.
– Найоми Фрилэндер. Редактор отдела этики и морали. Слыхал когда-нибудь, чтоб в газетах были отделы этики и морали? Лично я – нет.
– А я ничуть не удивлен, что в «Нью-Йорк таймс» таковой имеется.
– Однако методы у них, как у чертова гестапо! Говорят, они уже готовы надавить на кого надо с помощью этой статьи. А не далее как вчера кто-то намекнул им, что доктор Феррами замечена в непорядочном поведении.
– Интересно знать, кто бы это мог быть? – заметил Беррингтон.
– Да кругом полным-полно предателей!
– Наверное, ты прав…
Морис вздохнул:
– Скажи мне, что это неправда, Берри. Скажи, что она этого не делала.
Беррингтон небрежно закинул ногу на ногу, стараясь изобразить полное спокойствие, хотя и был напряжен до предела. Сейчас ему предстоит пройти по тонкому, натянутому как струна канату.
– Как-то не верится, что Джинни сделала что-то не так, – сказал он. – Да, она сканирует базы медицинских данных и находит людей, не знающих, что у них есть близнецы. Надо сказать, она разработала весьма остроумный…
– Так она знакомится с медицинскими карточками людей, не имея на то их разрешения?
Беррингтон нарочно замялся:
– Ну… в каком-то смысле да.
– Тогда это следует прекратить. И немедленно!
– Все дело в том, что ей действительно нужна информация для проведения этого исследования.
– Возможно, мы сумеем как-то компенсировать ей это.
А вот он, Беррингтон, не подумал, что Джинни можно подкупить. Он сомневался, что это сработает, но попробовать можно.
– Хорошая идея.
– Когда истекает срок ее пребывания в должности?
– Она начала лишь в этом семестре, как ассистент профессора. Срок закончится лет через шесть, не раньше. Но мы можем повысить ей зарплату. Я знаю, деньги ей нужны, она мне сама говорила.
– Сколько у нее сейчас?
– Тридцать тысяч в год.
– И сколько же, как думаешь, мы можем накинуть?
– Ну, тысяч восемь – десять.
– Где же ты возьмешь эти деньги?
Беррингтон улыбнулся:
– Уверен, что смогу уговорить «Дженетико».
– Тогда так и поступим. Позвони ей, Берри, прямо сейчас. И если она в кампусе, пусть зайдет. Надо решить эту проблему прежде, чем поднимется шум.
Беррингтон снял трубку и набрал рабочий номер Джинни. Она тут же сняла трубку:
– Джинни Феррами.
– Это Беррингтон.
– Доброе утро, – довольно сухо откликнулась она.
Неужели почувствовала, что тогда, в понедельник вечером, он хотел соблазнить ее? И подумала, что он не отказался от этой затеи?… Или до нее уже дошли слухи о проблеме с «Нью-Йорк таймс»?
– Можешь подойти прямо сейчас?
– Куда? К вам в офис?
– Нет, я у доктора Оубелла, в Хиллсайд-Холле.
