Мы выехали из Питера в сторону Эстонии. Вряд ли Михаилу велели что-то делать в этом заброшенном болотистом краю, где на ощетинившихся частоколами хуторах немногочисленные крестьяне упрямо выращивают рожь и пасут коров. Скорее уж его направили куда-то в район Ямбурга. Почти сразу кончился дождь, будто не желая расставаться с полюбившимся городом.
– Так что случилось-то? – спросил я, когда мы миновали последний пост питерского периметра – пожалуй, самый капитальный, двухэтажное здание с зарешеченными окнами, сетчатым забором и даже пулемётчиком на крыше. – Куда тебя дёрнули?
– Тут дачные районы, – сказал Михаил, будто это всё объясняло. – Заброшенные, понятное дело.
– Охотники на восставших, – понимающе сказал я. – Ясно.
Михаил глянул на меня с недоумением.
– Какие ещё охотники… нет, конечно. Мародёры.
Я невольно фыркнул.
– Мародёры? А смысл?
Наш водитель негромко рассмеялся. Точнее – изобразил смех, как это принято у кваzи или плохих актёров в роли Санта-Клауса: «Хо-хо-хо!»
– Денис, я не знаю, изучал ли ты марксизм-ленинизм, – сказал Бедренец. – Судя по возрасту – не должен был.
– Но я любознательный, – сказал я.
– Но ты любознательный, – подтвердил Бедренец. – Так вот, единственное, в чём Маркс был прав безусловно – это в главенстве базиса над надстройкой. В нашем случае это означает, что ни появление кваzи и восставших, ни коренное изменение всей политической и социальной структуры человечества не отменяют желания отдельных индивидуумов к незаконному владению материальными ценностями.
– Это у тебя какой-то Маркс для сельских участковых получился, – съязвил я. – То, что люди не прочь воровать и никакие катастрофы им не помеха, – известно, как минимум, со времён извержения Везувия. Мне интересно, что они воруют на старых дачах? Варенья-соленья? Мятые кастрюли? Старые деньги никому не нужны, машины тоже.
– Действительно не знаешь? – удивился Бедренец. – В Москве, вижу, всё иначе…
– Питер всегда был культурной столицей… – не выдержал и вставил свою реплику водитель.
– Иконы? – предположил я. – Антиквариат? О! Антиквариат на старых дачах! Прабабушкины пузатые комоды, древние зеркала с отслоившейся амальгамой, запылённые хрустальные люстры.
– Хо-хо-хо! – снова не удержался водитель.
– Сдаюсь, – сказал я.
– Возьмём с поличным – увидишь, – ответил Бедренец с явным удовлетворением. Я обиделся и больше спрашивать не стал.
Ещё некоторое время мы ехали по шоссе. Временами накрапывало, потом небо прояснялось. Один раз мы обогнали восставшую, при нашем появлении заковылявшую с дороги в кусты. То ли здесь восставшие были пуганные и осторожные, то ли мои спутники-кваzи отдали ей мысленный приказ.
– Шла Саша по шоссе и сосала сушку, – сострил я.
Восставшая и впрямь что-то жевала, впрочем, у этого «что-то» был маленький лысый хвостик. Крысы – основная пища восставших.
Бедренец посмотрел на меня укоризненно.
Через несколько минут мы свернули с шоссе, на удивление неплохо сохранившегося, и поехали по куда более ухабистой и раздолбанной дороге. Водитель сбросил скорость.
– Тут недалеко уже, дачный посёлок, – пояснил Бедренец. – А насчёт политэкономии… если уж серьёзно… ты помнишь уровень жизни до Катастрофы?
– В общих чертах, – кивнул я.
– Сильно он отличается от нынешнего?
Я подумал.
– Да, в общем, не особо. А что?
– Огромные территории вышли из хозяйственного оборота. Две трети населения превратились в восставших, и ныне единственная польза от них – борьба с грызунами. Большие ресурсы тратятся на строительство заграждений, блокпостов, охрану дорог. И при этом уровень жизни в целом не упал, а в отдельных сферах так даже и поднялся. О чём это тебе говорит?
– Честно? – спросил я.
– Конечно.
– О том, что интенсивное сельское хозяйство и современная промышленность не требуют больших площадей и значительного количества рабочих рук.
– Так, – подбодрил меня Бедренец. – Дальше?
– О том, что значительная часть населения нынче не употребляет в пищу мяса. Я имею в виду не только вас, но и всех поклонников кваzи. А производство мясной продукции очень затратное.
– Отчасти, – сказал Михаил. – И всё?
– Военные расходы упали, поскольку сверхдержавы практически не ведут гонку вооружений.
– Тоже верно. Что-нибудь ещё?
– Две трети… нет, наверное, половина населения Земли были, по сути, иждивенцами. Если они что-то и производили, то это едва окупало их потребление. Толпы офисного планктона, авангардных режиссёров, непризнанных поэтов и писателей, продюсеров, моделей, имиджмейкеров, копирайтеров, брокеров и юристов превратились в восставших или занялись более полезными делами. Многие страны третьего мира фактически обезлюдели, и стало ясно, что они находились на внешнем содержании. Которое прекратилось.
– Вот, – сказал Бедренец. – Дошли до сути. К началу двадцать первого века мир был полон никому не нужных людей, имитирующих полезную деятельность. И оказалось, что человечество прекрасно способно существовать без них.
– Это социальный дарвинизм, – сказал я. – Даже, не побоюсь этого слова, фашизм и нацизм. И расизм. И оголтелый… э…
– Империализм, – буркнул Бедренец. – Да как ни называй. В двадцатом веке развитие науки привело к появлению лишних людей. Вначале человечество сжигало их в топках войн и революций, а потом, набравшись гуманности, различными способами убедило не размножаться – отсюда пропаганда однополых отношений и бездетности, а ещё придумало множество ненужных никому занятий. В нормальном ресторане посетитель заходил в зал, хозяин помогал ему раздеться, сажал его за стол и готовил еду. Хозяину помогали жена и дети – если требовалось. Потом появились официанты и повара, которые бо́льшую часть времени скучали. А в двадцать первом веке в ресторане легко мог быть человек у входа, провожающий клиента к столику, гардеробщик, человек принимающий заказ, человек приносящий воду и напитки, втюхивающий тебе то или иное вино сомелье, шеф-повар, су-шеф и шеф по десертам, несколько простых поваров…
– Понял твою мысль, – сказал я. – Можно не перечислять девушку, продающую цветы, и скучающую у барной стойки проститутку. Впрочем, этих двух можно и совместить.
– В общем, бо́льшую часть материальных потерь никто и не заметил, – подытожил Бедренец. – Ну стало выпускаться не двести типов смартфонов в год, а десяток. Ну в магазине не сто пятьдесят сортов сыра, а двадцать пять. Художников, рисующих оленьим говном по папирусу ручной выделки или делающих инсталляции из разбитого унитаза и огнетушителя, теперь единицы – а были тысячи. Грустят по этому всему только отдельные фрики. Есть лишь одна вещь, потеря которой меня искренне огорчает. И не только меня.
