Алисон вполне представляла лицо Дэниела, но не хотела говорить об этом с Ларио. Эмили окинула взглядом груды исковерканного металла.
— Он проведет в больнице несколько месяцев.
— Тем больше у нас времени. Я приготовил на обед карри. Кто-нибудь хочет есть? Я — да.
— Ларио, он в коме.
— Не проблема. Поговорим тогда, когда пора будет красить. Даже и тогда — не обязательно.
Это было лучшее в Ларио и худшее в нем. Великая слепота, забвение и вместе с тем — безумная сила. Он был такой же жертвой оптимизма, какой Дэниел — жертвой уныния. И ничего не мог с этим поделать, просто был таким — и все.
Алисон взяла его за руки и обхватила ими себя.
— Ларио, послушай. Он может не выжить.
— Ну уж пусть постарается. Он нанес мощный удар по эксплуататорам калек.
Она уже прикорнула на его бочкообразной груди.
— О чем ты говоришь?
— Эти фашисты варганят искусственные руки и ноги. Обдирают калек: людей, лишенных частей тела. Ты бы видела их лица сегодня утром! Он нанес им мощный удар, Али.
— Дорогой, он был пьян в стельку. Вчера, когда я заходила за книгами, у нас случился тяжелый разговор. Он очень расстроился.
— Вот именно. И тем не менее довел все до конца. Естественно, что он выпил, прежде чем совершил свой антифашистский прыжок с хайвея. То, что он был в бешенстве, ничуть не уменьшает смелость и идеологическую правильность его поступка. В книге Че «Партизанская война» говорится…
Алисон отстранилась и надулась.
— Когда-нибудь, Ларио, я напишу книгу о жизни с тобой и назову ее «Партизанское супружество». А пока я иду спать.
— Я тоже, — зевнула Эмили.
Алисон поцеловала Ларио.
— Если позвонят из больницы…
— Знаю, знаю. Я не буду говорить, в каком состоянии мотоцикл, не буду его беспокоить. Я ведь не дурак, Али. — И он продолжил раскладывать детали.
Алисон чувствовала себя безнадежно уставшей. Справиться с реакцией Ларио на обстоятельства было ничуть не легче, чем с самими обстоятельствами, но когда она опустила, прикрывая слепящий утренний свет, штору и включила кондиционер, она почувствовала, как утешил ее отказ Ларио даже представить себе смерть Дэниела. Алисон рухнула на постель. Если Ларио говорит, что этого не будет, значит, и вправду не будет.
«Каждый день, что он остается жив, маятник все больше склоняется в его сторону». Доктора еще раз прооперировали Дэниела и доложили, что некоторые части его тела могут жить без поддержки медицинских аппаратов.
«Уже три дня, — подумала Алисон. — Почти четыре. Но все еще маятник».
Через несколько дней к Ларио на полу его пустой комнаты присоединилось несколько человек, которых она никогда раньше не видела, — его друзей времен «Ангелов ада».
[57] Им всем было под пятьдесят: заповедники прошлого. Почти все бородатые, с татуировками, растолстевшие от ритуального потребления «Фостерс-лагера».
[58] Кажется, они могли пить его даже во сне. Они называли себя финками. Днем один из них работал почтальоном, другой водил грузовик; были также мясник, мебельщик, слесарь, дрессировщик собак. Иными вечерами, когда она и Эмили возвращались со всенощной из больницы, на заднем крыльце валялось по пятьдесят-шестьдесят пустых пивных банок, а вечерняя работа еще не начиналась. Но, как сказал Ларио, все они были специалисты, настоящие мастера, досконально знавшие, как натянуть и отладить спицы в колесе, как смешать фольгу для отшлифованного вручную бензобака, как сварить блестящую эмаль, которая вернет Могучий Мотор к великолепию новой жизни.
В пятницу вечером, через две недели после Великой аварии Эмили и Алисон дежурили возле койки бесчувственного Дэниела. Эмили читала журнал, Алисон дремала. Ни одна из них не заметила, как дрогнуло его веко, как искоса открылся и уставился в потолок его зеленый глаз.
Глаз сделал глоток света вдоль оптического нерва, первое неясное свечение после двух недель темноты. Сознание слегка всколыхнулось. Поплыли слова, складываясь и разбиваясь бессмысленными узорами, пока случайно не обрели порядок:
«Что происходит?»
Нет ответа.
«Я ничего не чувствую. Я не чувствую тела».
Смысл?
«Травма?»
Да.
«Серьезная травма?»
Боюсь, что да.
«Значит, этот потолок… в больнице?»
Да.
На периферии поля зрения — две неопределенные фигуры рядом с кроватью. Люди.
«Кто они?»
Нет ответа.
«Кто я? Имя».
Нет ответа.
«Дэниел. Меня зовут Дэниел… Дэниел… О'Холиген. Да!» Имя запускает в потолок луч прожектора, и глаз видит сверкающую дорогу и мчащиеся на него перила, слышит раскалывающий грохот и падает сквозь тишину к своей смерти… которая не приходит.
Он открывает другой глаз и пытается сфокусироваться на сидящих фигурах. Не может. Слепой? Очки? Пытается представить себя в очках, но нет ни малейшей идеи, как он выглядит. Сколько ему лет? И тут… да, духи. Одна из них, а может, и обе — женщины. Что он должен им сказать? Может ли он говорить? Он чувствует губы на лице, может ими пошевелить, но не уверен, что они произведут осмысленный звук, и поэтому, очень тихо вдохнув, фыркает.
Эмили, уронив журнал, с изумлением взглянула на Дэниела и ударилась в слезы. Алисон, вздрогнув, проснулась и прежде всего увидела зеленые глаза: за окном уже светло. Дэниел вернулся. Она заставила себя быть спокойной и, подойдя к кровати, поцеловала его пальцы и погладила лоб.
— С возвращением.
— Алисон?
— Да. Эмили тоже здесь.
У него дочь Эмили. Да. Он слышит ее всхлипы.
— Ты плачешь, Эм? Не плачь, любовь моя. Иди сюда.
Эмили поцеловала его в щеку.
— Ты ведь не умрешь, правда? — она высморкалась.
— Мы обсудим это с твоей матерью.
Алисон поняла, что все будет в порядке. Он опять произнес ее имя.
— Да?
— Спасибо, что вы здесь.
— Мы хотели быть здесь. Нам надо было. Ты понимаешь.
— Давно уже?
— Две недели.
— И три дня, — добавила Эмили.
Он лежал в полном сомнении, вскоре сменившемся сладостью контакта со всеми частями тела, по которым разнеслась весть, что они пережили ужасную катастрофу. Он в чистейшей форме почувствовал радость быть живым.
