— Ты понимаешь свою ситуацию? — проговорил ректор.
— Да, — глухо ответил Дэниел. То, что сказал ректор, было настолько ужасно, что не могло не быть правдой, — понимаю.
— Вот и отлично, — сказал ректор, — бери свой стул. Тебе многое предстоит сделать для нового курса. Уверен, что ты с ним справишься. Привет, О'Холиген. — И он высокомерно выплыл из комнаты.
Итак, всему конец.
Дэниел медленно поднялся со стула и подошел к книжным полкам. Вот так, значит, все и кончилось. Он снял с полки столько книг, сколько влезло в рюкзак, положил туда же цанговый карандаш, линейку и календарь. Надел куртку и шарф, вышел в коридор, отцепил от двери Уинсомову интерпретацию смерти блаженной Агнессы из Пьемонта и сунул в карман. Потом вернулся, кинул последний взгляд на место, в течение двадцати одного года служившее ему убежищем от грубого мира, вышел, захлопнул дверь и запер ее за собой.
Когда Дэниел вынул ключ, его переполнил такой гнев на всю эту ужасную несправедливость и на собственное несчастье, что он, не сходя с места, принялся громко выкрикивать какие только мог придумать непристойности. Из дверей во всю длину коридора высунулись головы под бешеные вопли Дэниела, достигшие крещендо в проклятиях ректору и особенно его секретарше.
— Ах ты, преисподняя потаскуха! Распутное отродье содомита, лакейка прыщавого Манганиза, развратного, блудодейного, золотушного сластолюбца, — и вот эта пара альфонсов заправляет этим вшивым застенком, этой бойней разума и всей его скотской командой!
Дэниел, задыхаясь, втягивал воздух через ингалятор. Все сотрудники факультета коммуникации вылупились на него из дверей.
— Чтоб вы подавились своим собственным дерьмом! — прорычал он и финальным величественным жестом запустил ключ по полу вдоль всего коридора. Презрительно отвернувшись, Дэниел гордо покинул коридор, с силой хлопнул дверью и двинулся дальше, но его тут же схватил за горло и швырнул навзничь свой собственный захлопнутый в двери шарф.
На автостоянке для сотрудников позади Могучего Мотора возвышалась огромная задрапированная голова. Это была сестра Имприматур, которая в очередной раз с величайшим интересом осматривала мотоцикл Дэниела.
— Привет, — буркнула она. — Я принесла заявление на твой курс. Как раз успела. — Ее лицо потемнело. — А где же моя маленькая Гленда? Где моя псюшка?
— Дома. Я редко ее сюда привожу. Кое-кто из местного персонала не любит собак.
— Это кто же? — с угрозой в голосе вопросила Имприматур. Она перебирала увесистые четки на кожаном ремешке. Дубовые шарики размером со столовые виноградины, были собраны стальной цепью и закреплены эбонитовым распятием, на котором вполне бы мог уместиться небольшой карлик. — Покажи-ка мне этих собаконенавистников. Может быть, этот? Очень похож, — она двинулась к отдаленной фигуре Манганиза, ковылявшего через двор, и, с трудом преодолевая соблазн, Дэниел остановил ее.
Все, что недавно было вполне реальным, выбито из-под его ног, и сейчас он мечтал только об одном: поскорее попасть домой и нырнуть в ванну. Там, в уединении единственного мира, в котором он мог управлять и верить, Зеленый Рыцарь займется отмщением. Бойня пятидесятников — ничто по сравнению с аутодафе, ожидающим Манганиза, Хаммер, Перкиса, Норриса — всех, всех…
— Сестра, прошу меня извинить, но никакого курса средневековой литературы не будет. Его отменили. Покинули. Утопили. Меня тоже. Я ухожу. Больше я здесь не преподаю.
Имприматур недоверчиво взглянула на Дэниела и медленно покачала головой. Когда она заговорила, ее недоверие сменилось восхищением.
— Это все из-за того… ты все бросаешь, потому что они терпеть не могут твою собаку? Ну что за молодец. Всем нам пример.
— Нет, сестра, нет. У меня не было выбора. Слишком мало заявлений. Нужно было — шесть. Они отменили курс. Это — в пределах правил.
— Но когда ты принес бланк в монастырь, ты сказал, что набрал шестерых.
— Только пятерых.
— Как это? Там были японец, твоя жена, Синдж и повар.
— Всего пять, — сказал Дэниел, — и не жена, а бывшая жена.
— Я не знаю, что такое развод, — непреклонно заявила Имприматур. — Ты забыл посчитать Гленду, мою собачку. Получается шесть.
Дэниел улыбнулся могучей монахине, которая так искренне на него смотрела.
— Сестра, идея отличная, но собак, увы, в университет не принимают. Даже в такой, как «Золотой Запад».
— Это еще почему?
Дэниел почувствовал накатывающуюся на него усталость.
— Потому что они не могут написать заявление.
— Я тоже. Ты почти все заполнил сам. Я согласилась прийти на этот благословенный курс только потому, что этого всем сердцем хотела собака.
— Я сожалею сестра. Очень.
— Ради всего святого! — прорычала Имприматур и громоздко поплыла через двор.
Дэниел принялся перекладывать книги из рюкзака в багажник «Триумфа».
Имприматур, словно кувалдой, заколотила кулаком по приемной стойке.
— Немедленно дайте мне бланк заявления!
— Вам придется подождать, — огрызнулся Грэм Норрис, — у меня утренний чай.
Он ретировался в пелену дыма. Гнусная безумица. Как раз когда он поставил чайник и устроился с «Оружием и боеприпасами». Ничего, подождет. Он уже принялся за многообещающую статью о смазке затвора. Когда-нибудь он заведет себе собственное оружие. Крупнокалиберный автомат. Скорострельный. Тогда никто не станет его задирать. Никто не станет потешаться над секретарем средних лет, который до сих пор живет с матерью. Ее-то он первой и прикончит. Старую деспотичную стерву.
«Я не потерплю в доме твоих гадких сигарет, Грэм».
«Прости, мам, не зайдешь ли на минуточку?»
«Что такое, Грэм? Что еще?»
«Тра-та-та-та!»
«Умри, старая ведьма!»
«Тра-та-та-та!»
Столь глубоко было погружение Норриса в эту повторяющуюся фантазию, что поначалу он не расслышал какой-то свистящий звук, а когда наконец его услышал, подумал, что закипает чайник. Если бы его ухо получило образование в католической школе, оно немедленно узнало бы звук огромных деревянных четок, словно бола
[66] вращающихся над головой монахини. Норрис же, воспитанный баптистами, ровным счетом ничего об этом не знал и был на полпути к чайнику, когда первая связка летящих бусин с силой ударила его в ляжку. Норрис закричал — впервые за свою до сих пор ничем не примечательную жизнь — и получил еще два мощных удара, прежде чем сумел, упав на корточки, защитить ноги. Он вскинул над головой руки, чтобы укрыться от Имприматур, но она немилосердно принялась охаживать его по пальцам черными деревяшками креста. Боль была такой сильной, что Норрис на мгновение задохнулся и не мог даже кричать. Эта способность вернулась к нему только тогда, когда Имприматур, закончив порку, отступила, чтобы оценить ситуацию. Зажав руки под мышками, с горящими ногами, Норрис сначала принялся всхлипывать, а потом громко разрыдался.
