От всей этой условно дружеской переписки настроение не то чтобы окончательно испортилось, но, скажем так, не поднялось. Почти полуторачасовая прогулка по городу с плеером и стакан холодного капучино, взбитого в миксере, как молочный коктейль далекого детства, по идее, должны были исправить положение, но почему-то не исправили. Эва по-прежнему чувствовала себя усталым пожилым бурдюком, причем не с вином, а, к примеру, с прокисшим кефиром. К тому же отчетливо наполовину пустым.
Ладно, ничего, жизнь по-прежнему удивительна и прекрасна, – напоминала себе она. – Просто иногда у меня бывает вот такое удивительное настроение, и это тоже зачем-нибудь нужно. Например, для разнообразия, других разумных объяснений, честно говоря, нет.
Уже возле дома Эва подумала: а может, пойти сейчас на Бокшто, поискать чудесное кафе, куда меня заманили галлюцинации? Тип с подпаленной бровью и буйнопомешанной тенью обещал, что я смогу туда вернуться, когда захочу – ну вот и проверю. Будет здорово, если окажется, что он не мерещился и не врал.
Развернулась было, но почти сразу остановилась: нет, не сейчас. Сначала приведи себя в хорошую форму, а потом уже облизывайся на чудеса. С унылыми дурами они не случаются, а даже если случаются, тем хуже для всех. Никто особо не обрадуется, если вместо давешней отличной тетки, настоящей храброй веселой Эвы в гости заявится какой-то смурной бурдюк и с порога потребует супа и утешений. Стать первым в мире человеком, в котором разочаровались его собственные галлюцинации, безусловно, выдающееся достижение. Но не всех вершин непременно следует достигать.
Дома заварила чай с мятой, которую не любила, но ценила за снотворный эффект, и железной рукой отправила себя спать. Плохие дни выдаются нечасто, следовательно завтрашний будет вполне ничего, – думала Эва, лежа под тонким одеялом и глядя в распахнутое настежь окно, за которым сияла прозрачная июньская бирюзовая тьма полночного неба. С таким небом особо не забалуешь. В смысле захочешь, не пропадешь.
Сама не заметила, как задремала. Но почти сразу проснулась – не от чужого прикосновения, а заранее, за миг до него. Потом на плечо легла чья-то рука, и Эва подскочила с возмущенным воплем: «Тут же пятый этаж!» – как будто само напоминание об этом факте должно было отменить присутствие в ее спальне посторонних людей.
– Этаж – вообще не проблема, – откликнулся голос из темноты.
Эва узнала голос и сразу расслабилась. Наваждение есть наваждение, что с него взять. Ходит, где вздумается, мерещится, когда и кому пожелает. Тем более, что вот прямо сейчас оно вообще скорей всего страшный сон. Не зря же в темноте мерцает, особенно руки, как садовые лампы на солнечных батареях; на самом деле, жуткое зрелище. Но все равно красота.
– Извините меня, – сказало наваждение. – Я обычно не настолько хамло. Присниться без спроса могу, но наяву в чужие дома среди ночи стараюсь не вламываться. Просто вот прямо сейчас оказался в безвыходном положении. У меня человек умирает; на самом деле, не у меня лично, а просто в городе. На набережной. Этому человеку умирать нельзя… ладно, неважно, можно, нельзя, он все равно уже умирает, нас не спросив, и я ничего не могу с этим сделать. Я вообще не властен над смертью, только над жизнью, да и над ней – от случая к случаю. Но над смертью – вообще никогда. А он хоть и дышит пока, но уже находится по ту сторону, где я ничего не решаю. Надо хотя бы хорошо его проводить, а я и этого не умею. Зато вы умеете. Пойдемте со мной, пожалуйста. Очень надо. Причем всем сразу: ему, мне, вам, этому городу и его Изнанке; ей, собственно, больше всех…
С точки зрения только что разбуженного человека, его слова звучали как горячечный бред. Куда идти, господи, кто у него там умирает, зачем, откуда взялась какая-то изнанка и, самое главное, при чем тут я?
– Чем больше я говорю, тем хуже получается, сам бы себя сейчас на хрен послал, – вздохнул он. – Давайте вы просто пойдете со мной, а зачем это было нужно, я вам потом спокойно, по-человечески объясню. Так можно?
– Нельзя, – твердо сказала Эва.
Но при этом вскочила, как миленькая и принялась натягивать джинсы. Человек соткан из противоречий; интересно, каким местом думал тот, кто нас из них ткал?
Эвин гость вдруг отвесил себе звонкую оплеуху. Рявкнул: «Соберись!» – и яростно встряхнул головой, словно рассчитывал таким образом вернуть на место какую-то важную мозговую деталь.
Ну надо же, совершенно как настоящий, – невольно умилилась Эва. – Точно такой же дурацкий дурак, какими иногда бываем мы все.
– Ради бога, простите, – сказал он Эве. – Я не нарочно выеживаюсь, чтобы вас впечатлить. Просто, сами видите, здорово не в себе. Чуть не развоплотился, к чертям собачьим. Когда такое творится, велик соблазн расползтись по всему городу ночным туманом, которому ни до чего на свете нет дела. А мне сейчас расползаться никак нельзя. Ситуация такая… особенная. Увидите – сами поймете. Давайте-ка руку и ничего не бойтесь. Ну или ладно, бойтесь на здоровье, если иначе не выйдет; чужой страх мне до лампочки, все равно куда следует вас приведу.
Однако вместо того, чтобы бояться, когда знакомые очертания спальни внезапно исчезли, и все окутала темнота совсем не июньской, а какой-нибудь зимней ночи, Эва думала только о том, что не успела сменить футболку, в которой спала, на какую-нибудь хотя бы условно приличную. И лифчик не надела. Ай, хороша.
– Все-таки сущее удовольствие иметь с вами дело, – сказал Эвин спутник. Светиться он, слава богу, уже перестал и вообще выглядел вполне обыденно, по крайней мере, без зимнего пальто до пят, темных очков и тени на шее. – Я бы на вашем месте чокнулся, если бы ко мне вот такое не пойми что среди ночи вломилось, аж на пятый этаж, и потащило неведомо куда, бормоча невнятные объяснения. А вы…
– А я еще в позапрошлый раз чокнулась, – пожала плечами Эва. – Вернее, в позапозапрошлый; в общем, когда у вас глаза адским пламенем полыхнули, тогда последних остатков ума и лишилась, раз и навсегда. Просто я довольно спокойная сумасшедшая. Совершенно не буйная. Краса и гордость нашего дурдома, единственное утешение санитаров, всем пример.
Тем временем густая зимняя тьма не то чтобы рассеялась окончательно, но озарилась светом редких уличных фонарей, далеких разноцветных огней и их зыбких отражений в текущей речной воде. Эва огляделась по сторонам и поняла, что они идут по набережной Нерис от Зеленого моста к мосту Короля Миндаугаса; собственно, уже почти пришли. Впереди справа темнеет здание библиотеки Академии наук, а слева, на другом берегу сияют какие-то истошно-синие огни, такие яркие, что смотреть невозможно. То ли офис «Вильнюс Энергии» так разукрасили, не дожидаясь Рождества, то ли соседний с ним дом; ладно, неважно. Какое мне дело до этих дурацких огней.
– Пришли, – сказал ее спутник так тихо, что может и не сказал, а просто подумал. Но остановился и отпустил Эвину руку.
Эва растерянно огляделась по сторонам: что значит – пришли? С одной стороны река, с другой – пустая скамейка… А, вот оно что. Не на скамейке, за ней.
