Только что на набережной было темно, даже слишком темно для светлой июньской ночи, словно редкие фонари излучали дополнительную темноту, но когда Эва склонилась над умирающим, синий свет, исходящий от здания за рекой, стал так ярок, что она разглядела не только его изможденное, но все равно ослепительно красивое, таких вообще не бывает, лицо, крошечную царапину от бритвы на гладком подбородке, седую прядь в темных, давно не стриженых волосах, а даже рисунок на его тонкой куртке, хотя обычно такой и при солнечном свете в глаза не бросается: на черном фоне черные завитки.
– Черным по черному, – отчетливо сказал умирающий, проследив за ее взглядом. И добавил: – Для тебя наряжался. Чтобы тебе понравиться. Ты лучше всех в мире. Так и знал, если не соглашаться на что попало, рано или поздно за мной придешь ты.
И улыбнулся так безмятежно и утешительно, словно это он пришел ее провожать.
На этот раз Эве не пришлось концентрироваться на своих ощущениях, скорее уж сдерживать их по мере сил, чтобы не затопили, не накрыли с головой, не унесли в такие дали, куда людям соваться не следует, даже мысленно, даже в воображении, даже смотреть в ту сторону лучше не надо, хотя иногда оказывается невозможно туда не смотреть.
Впрочем, какое там «сдерживать». Проще было бы удержать на месте сметающий все на своем пути ураган. Вместо обычного умеренного, вполне контролируемого зуда в макушке сейчас раздавался звон, ослепительно яркий, как свет – в голове, в руках, во всем теле и за его пределами, словно Эва стала огромным колоколом, и весь остальной мир тоже стал колоколом, и звенел, и сиял, и снова звенел. В этом звоне не осталось места ни словам, ни мыслям, ни самой Эве, ни, тем более, смерти. Откуда бы ей тут взяться. Какая вообще может быть смерть.
Умирающий человек больше не умирал; впрочем, человеком он тоже больше не был, только звоном, как сама Эва, как вообще все здесь и сейчас. Они оба – не люди, не духи, не боги, не живые, не мертвые, всего лишь два колокольных звона, два быстрых потока, две грохочущие волны, две звезды, два новорожденных гибнущих вечных мира – сидели, обнявшись, звучали, переплетаясь звуками, на звенящем речном берегу, летели над звенящей водой к звенящему небу. Это было так прекрасно, что Эва хотела заплакать, но не могла: звон не плачет, он только разносится над окрестностями, над темной текущей водой, такой глубокой, такой сияющей, ослепительно синей, прельстительной как ласковый голос, зовущий с тайных заветных горних небес: «Дети, идите домой».
– Иди домой, – сказала Эва – не своим, а этим чужим, отовсюду льющимся голосом. И сразу осталась одна; в подобных случаях говорят: «одна-одинешенька во всем мире», – но это не так, потому что никакого «всего мира» не было. Без всего мира она осталась – вот настолько одна.
Мир вернулся к Эве в виде глотка – холодного, обжигающего, горького и одновременно сладкого, как, собственно, и положено миру. Такой он и есть.
А вслед за глотком появилось все остальное – прозрачная темнота летней ночи, теплый воздух, остро пахнущий водой, и сама вода, то есть река, и разноцветные городские огни за рекой, и земля под ногами, и под задницей, кажется, тоже земля, такая восхитительно твердая и надежная, что хоть не вставай с нее больше вообще никогда.
– В любой непонятной ситуации наливай. Отличное, рабочее правило, даже жалко, что не сам его придумал, – сказал кто-то рядом, пока просто голос в темноте.
Хороший голос, явно мужской, приятный слуху и смутно знакомый. Или даже не смутно. Ладно, – устало подумала Эва, – с этим потом разберемся. Все – потом.
– Вы нереально круты, – произнес все тот же голос.
Эва пока не была готова согласиться с этим утверждением. Крутой она себя сейчас совсем не чувствовала. Зато живой – вполне. Нет ничего на свете лучше этого ощущения, даже если быть живой означает сидеть на сырой земле, практически под мостом; ладно, не будем драматизировать, просто на набережной, неподалеку от моста Короля Миндаугаса, зато глубокой ночью, в старой мятой пижамной футболке, без лифчика и как-то пока не очень понятно с кем. Но по крайней мере, голос у непонятно кого хороший. И комплименты говорит. И выпивка у него что надо – при условии, что не приснилась, не пригрезилась, а объективно была.
– Что это такое прекрасное было? – спросила Эва, удивляясь тому, какой это оказывается тяжкий труд – произносить вслух звуки, складывающиеся в слова.
– Вам виднее, что это было. Я пока понимаю одно: вы устроили этому бедняге такие грандиозные проводы, что он весь, целиком отсюда домой ушел. Это лучшее, что могло с ним случиться. И со всеми нами за компанию. Я очень хотел именно такого исхода, но совершенно на него не рассчитывал. А у вас получилось. Причем так легко, словно…
– Вообще-то я про выпивку спрашивала, – перебила его Эва. – Впрочем, неважно, что это было, если у вас есть еще.
– Есть, конечно.
Почти невидимый в темноте человек протянул ей маленькую стеклянную бутылку с отвинчивающейся пробкой. Эва наконец-то вспомнила, кто он такой. И как пришел за ней сегодня ночью, вломился в спальню по-свойски, на правах любимой галлюцинации. И как-то привел сюда. В общем, правильно сделал, хотя понять, что, собственно, тут случилось, и чем дело в итоге кончилось, надежда невелика.
– Я сам толком не знаю, что в этой бутылке, и откуда она вообще взялась, – призналась любимая галлюцинация. – Некоторые вещи появляются у меня в карманах просто потому, что позарез нужны, немедленно, вот прямо сейчас. Впрочем, далеко не все непременно там появляется. Некоторые ничуть не менее нужные вещи приходится добывать другими способами, иногда – тяжким трудом. Ну или вовсе без них обходиться. И мне до сих пор не удалось выявить закономерность – я имею в виду, понять, в каких случаях необходимое образуется в моих карманах самостоятельно, а в каких нет.
– Это, похоже, какой-то ликер, – сказала Эва, распробовав горьковато-сладкий, приятно согревающий горло напиток. – Даже скорее домашняя наливка, этикетки, сами видите, нет. Ну и вкус такой… эксклюзивный. В смысле слишком уж задушевный для массового производства. В общем, мой вердикт – самодельная абрикосовая наливка, с добавлением спирта и чего-то еще. Сами попробуйте, может, поймете, что там за состав.
– Это вряд ли. Я совсем не эксперт по спиртным напиткам. Просто скромный любитель. Зато большой.
В подтверждение своих слов, он отобрал у Эвы бутылку и одним глотком выдул добрую половину. Впрочем, бутылка и правда была совсем маленькая. Граммов на триста максимум. Сказал:
– За вас. И за этого парня. И за его легкий путь.
– Я только сейчас поняла, на кого он похож, – заметила Эва. – У хозяйки конторы, где я работаю, вот точно такой же красивый муж, я его только один раз видела, года четыре назад, но запомнила навсегда. Он художник; вроде, даже хороший, хотя я, конечно, не великий знаток. Ай, да какая разница, зачем вам знать всякую чушь о моей начальнице, и кто на кого похож?.. Лучше объясните, куда он подевался? Просто исчез, и все? И скорую вызывать не надо?
