– Еще как можно. Скажем спасибо многим поколениям наших изобретательных контрабандистов за несколько сотен хитроумных приемов, позволяющих сохранять память при пересечении границы с Другой Стороной. И кстати, сама по себе свобода перемещения тоже великое дело. Чертовски приятно бывает обедать дома по воскресеньям, ненадолго отложив дела, поджидающие тебя на Другой Стороне!
У Симона голова шла кругом от внезапно обрушившихся на него невероятных возможностей. Но в этом счастливом разноцветном тумане полыхала как огонь маяка, выла пожарной сиреной паническая мысль: репетиция! Я опаздываю на репетицию! Пока мы тут болтаем, время идет!
– Я опаздываю на репетицию, – сказал он вслух. – Мне правда надо – кровь из носа, любой ценой. В любой другой день можно было бы как-то объяснить, извиниться, но сегодня же Йонас впервые придет! Мой новый кларнетист. Ну, я вам уже говорил… Если можно меня вот прямо сейчас отвести обратно, отведите, пожалуйста. А если нельзя, все равно отведите. Очень вас прошу.
– Ну ты даешь! – неожиданно рассмеялась Ханна-Лора. – Сколько раз возвращала Мосты домой, все как один теряли разум от счастья и порывались целовать не только меня, но и булыжники родных мостовых. А у тебя одно на уме – репетиция! Кому рассказать, не поверят.
– Просто мне очень надо, – упрямо повторил Симон. – Кларнетист у меня. Ждет.
– Ладно, – сказала Кара. – Первая репетиция с новым музыкантом – дело серьезное, это даже я понимаю. Где вы репетируете? Территориально. Чтобы знать, куда выходить.
– На холме Тауро, – просиял Симон. – А что, правда можно?..
– Нельзя, – сурово отрезала Ханна-Лора. – Порядок есть порядок, сперва надо официально закрыть контракт. – И, улыбнувшись, добавила: – Но если тебе очень надо, ладно, будем считать, что сегодня за тобой никто никуда не ходил. Не успели, забегались, закрутились, прошляпили. Встретимся завтра после обеда, так что, будь добр, на это время ничего не планируй, а если уже запланировал, отмени… Да не смотри ты на меня с таким ужасом! На пару часов встретимся, чтобы оформить нужные документы и просто поговорить, а потом делай что хочешь. Никто тебя на цепь не посадит. Ты вообще-то не беглый преступник, а герой.
– Холм Тауро – очень удачное место, тебе повезло, – деловито заметила Кара. – Не только не опоздаешь, а еще раньше времени придешь. Там на склоне как раз недавно открылся новый Путь. Я сперва думала, как всегда, ненадолго, но Сте… В общем, никто так и не стал его закрывать. Как специально для тебя постарались. Идем, счастливчик, что с тобой делать. Если уж твой кларнетист ждет.
* * *
Кара вернулась почти сразу. Сказала:
– Отличный мальчик, очень легко прошел. И язык прикусил грамотно, почти ничего не забудет. Быстро всему научится, войдет во вкус, будет бегать туда-сюда…
– А ты-то чему так радуешься? – спросила Ханна-Лора. – Тому, что все опять пошло не по моему плану?
– И этому тоже, – честно призналась Кара. – А еще больше самому факту существования этого мальчика. Люблю таких безумцев, на них держится мир. Плевать, где там какая сторона, что я внезапно вспомнил, о чем забыл, сами разбирайтесь сколько у вас реальностей, и в какой из них мы сейчас находимся, а у меня репетиция! И новый кларнетист.
Подошла к окну, долго стояла, смотрела на площадь Восьмидесяти Тоскующих Мостов, где радостно бурлила, переливаясь всеми модными цветами сезона, праздная вечерняя толпа. Наконец сказала:
– У меня душа не на месте с тех пор, как узнала про Альгиса. Сама знаешь, я-то очень люблю нашу Другую Сторону, часть моего сердца всегда там. И чувствовала себя паршиво, как если бы возлюбленный оказался злобным убийцей. Замучил ни в чем не повинного человека теми же самыми ласковыми руками, которыми вчера меня обнимал. Вроде бы понимаю, что Другая Сторона сама по себе не добра и не зла, как и любое другое место, вопрос только в том, подходит оно тебе или нет. И еще в том что ты делаешь, когда место тебе не подходит – упорствуешь в ненависти или открываешь сердце трудной и безнадежной, как кажется поначалу, любви. То есть, ясно, что дело не в Другой Стороне, где угодно могла такая беда случиться; и случаются, собственно, нам ли с тобой не знать. Но мне все равно было горько. И вдруг – как будто специально для меня, по заказу! – появляется этот прекрасный дурацкий мальчишка, для которого весь смысл и все счастье сейчас там, на Другой Стороне. И меня наконец отпустило. Равновесие восстановлено. Все встало на места.
* * *
До начала репетиции оставалось еще десять минут; на самом деле, даже больше: Ганс всегда опаздывает почти на четверть часа. Он крутой музыкант и вообще отличный, но приходить вовремя просто физически не способен, как, скажем, проникать сквозь стены или летать.
В общем, особо спешить никакого смысла, но Симон все равно бежал вверх по склону холма – просто от избытка чувств, среди которых были и восторг, и смятение, и торжество, что сумел настоять на своем, и запоздалая радость от возвращения памяти о настоящем доме, и неведомое ему до сих пор ощущение полноты.
Офигеть, – думал Симон, – я же теперь кучу всего важного помню и уже не забуду: как минимум, всю нашу классику. И зарубежную тоже помню. И даже авангард, включая некоторые малоизвестные эксперименты – у меня же по современной музыке всегда был высший балл! А раньше только смутно мерещились какие-то странные, ни на что не похожие, но такие родные, естественные для меня мелодии; не понимал, откуда они берутся, думал даже – может, во сне начал сочинять? Но теперь-то ясно, что это было: просто нашу, знакомую с детства музыку вспоминал. И если теперь соединить мои знания с этой невероятной, темной, сокрушительной мощью музыки Другой Стороны… мама дорогая, это что же получится? Это же будет такое… такое будет! И ангелы заплачут на небесах от белой ангельской зависти. И попросят ноты списать.
Симон рассмеялся вслух и побежал еще быстрее, вприпрыжку, хотя раньше терпеть не мог взбираться на этот чертов холм даже по удобной лестнице, спортсмен из него был тот еще, в смысле вообще никакой. Но сейчас, похоже, гравитация частично утратила над ним власть.
На бегу Симону показалось, что кто-то целует его в макушку; ощущение было таким явственным, что он остановился и обернулся. Но позади не оказалось никого, только в воздухе кружились два кленовых листа, красный и желтый, как осенью, хотя на дворе июнь. От ранней жары, что ли, так быстро засохли? – удивился Симон и тут же выбросил листья из головы. Отправился дальше, вверх по склону к репетиционной студии, на ходу прикидывая, с чего сегодня начинать.
А листья продолжали кружиться в воздухе, не опускались на землю. Желтый свернулся в трубочку, что у листьев означает громкий задиристый хохот. «Я давно привык, что ты ни одной девчонке проходу не даешь, а теперь и мальчишкам тоже?» – отсмеявшись, прошелестел желтый лист на никогда прежде не существовавшем, буквально только что, исключительно смеху ради созданном языке сухих листьев, и красный ответил: «Такова уж моя демоническая природа. Я исполнен любви».
Эва
