Симон и Янка этого совершенно не понимали, терялись – да что с тобой творится, дружище? Устал? Раньше надо было закончить? Так чего не сказал?
Поди объясни им, что не раньше надо было закончить, а наоборот, вообще никогда не заканчивать репетицию, не останавливаться, не умолкать, тогда все будет отлично – при условии, что какие-нибудь добрые ангелы заберут нас живьем на небеса, всей компанией, вместе со стульями и инструментами, потому что здесь, на земле, люди не могут играть бесконечно, приходится делать паузу, и вот это – проблема. А других нет.
Зато новенький кларнетист сразу понял, что с ним творится. Положил руку на плечо, отвел в сторону, сказал:
– Я в юности чуть не спился к чертям собачьим от этого горя – что музыка рано или поздно заканчивается, наступает пауза, и приходится просто жить.
– И что? – заинтересовался Ганс. – Чем дело кончилось?
– Не спился, как видишь. Не потому, что себя берег, просто оказалось, синька в таком деле не помогает, только хуже становится. А потом привык понемногу к этим сраным паузам. Ничего не поделаешь, они просто есть. И считаются жизнью. Ты тоже привыкнешь, дай себе время. Трудно быть молодым.
– Молодым?! Да мне уже под полтос.
– Догадываюсь. Но какая разница. Просто вот так поздно к тебе юность пришла. Бывает. Это гораздо лучше, чем если бы никогда.
Разговор как-то неожиданно утешил Ганса. Все-таки великое дело – лишний раз убедиться, что не один ты на свете такой псих. А ведь когда-то мечтал об исключительности, воображал себя единственным в мире. Наверное, все заурядные люди об этом мечтают. А как только взаправду становишься хоть немного особенным – например, чокнутым музыкантом, которому пауза пытка, всякая кода смертный приговор – сразу начинаешь озираться по сторонам в поисках таких же как ты. Очень уж трудно оставаться совсем без опор.
Как всегда пошел не домой, что там делать, а на набережную, к реке, за которой призывно горели цветные огни – красные, зеленые, желтые, яркие синие, на любой вкус. Нерис, конечно, не море, зато течение у нее быстрое. Все унесет без следа.
Обычно спускался с холма по лестнице, но сегодня почему-то пошел прямо по склону, по еще не успевшей привянуть от летней жары траве. На середине пути пожалел о своем легкомыслии: летние ночи, конечно, светлые, но все равно недостаточно, запросто можно шагнуть в яму, или запнуться о корень, ноги переломать. И как я тогда, скажите на милость, буду добираться на репетиции? – подумал, и самому стало смешно: насчет всего остального у меня, оказывается, нет вопросов. Одни репетиции в голове!
Смех смехом, но перспектива пропустить репетиции, а то и вовсе вылететь из квартета – любому можно найти замену, а у Симона не тот темперамент, чтобы спокойно сидеть и ждать – здорово его напугала. Достал телефон, включил фонарик, светил себе под ноги, смотрел внимательно, очень осторожно, медленно шел.
Ходьба по пересеченной местности при слабом свете маленького фонаря – занятие вдумчивое, можно сказать, медитативное; как оказалось, отлично помогает от всех душевных невзгод. Пока спускался, настроение как-то само незаметно исправилось, не хуже, чем возле воды. Но, конечно, все равно пошел к реке, просто для удовольствия. Хорошо сидеть у реки.
Шел и не узнавал знакомые улицы. Вроде они, а вроде и не они. Фонарей стало гораздо больше, причем половина почему-то зеленые. Стоят вперемешку с обычными, через один. Дома казались ниже, чем прежде; впрочем, зрительная память у Ганса всегда была не ах. Запросто мог перепутать эти кварталы с какими-нибудь другими. Ну или не запросто. Но все равно мог, факт.
Когда вышел на широкий проспект Гедиминаса, окончательно растерялся, потому что никакой это был не широкий проспект, а пешеходный бульвар, засаженный липами, которые уже начали цвести. На этом месте ум, обычно бойко выдававший рациональные объяснения любых странных происшествий, завис, как старый компьютер и в отчаянии выкрикивал отдельные, как ему казалось, подходящие по теме слова: «Перепланировка!» «Реновация!» «Озеленение!» Наконец ум не выдержал напряжения и завопил: «Чудеса!»
После этого Гансу почему-то сразу полегчало. Чудеса так чудеса, заблудился, так заблудился, сошел с ума, так сошел с ума. Липовый бульвар ничем не хуже былого проспекта. К тому же, репетиция уже закончилась, дома никто не ждет, опаздывать некуда, а на остальное плевать.
Шел, оглядываясь по сторонам так внимательно, как давно уже не смотрел на знакомые улицы – сперва в надежде понять, где все-таки оказался, спустившись в непривычном месте с холма, в какой свернул переулок, куда оттуда вышел, а потом – просто потому, что вокруг было красиво, как никогда. Всю жизнь оставался равнодушным к городской архитектуре, просто ее не замечал, но сейчас вдруг проникся. Надо же, оказывается у нас в центре столько крутого модерна! Довольно необычного, но определенно модерна; интересно, почему никогда не слышал про какой-то особый «Вильнюсский югендстиль» или что-нибудь в таком роде? Потому что это же явно он! С другой стороны, я много чего не слышал, – думал Ганс. – А когда слышал, пропускал мимо ушей. Когда я в последний раз говорил с людьми о чем-нибудь кроме музыки? И при этом внимательно слушал ответы? То-то и оно, дружище, то-то и оно.
Жизнь вокруг натурально бурлила, и это тоже было удивительно. Никогда прежде не обращал внимания, сколько в этой части города ресторанов, кофеен и баров, а теперь вдруг оказалось – им нет числа. Все двери по случаю теплой летней ночи нараспашку, столы на улицах, горят разноцветные лампы и свечи под стеклянными колпаками, хлопают пробки, смеются женщины; у входа в какой-то кабак поют хором, через дорогу танцуют под это пение – несколько юных пар и седые старик со старухой, оба в широченных матросских клешах.
Не удержался от искушения, свернул в маленький темный бар, показавшийся ему самым безлюдным – просто чтобы долго не ждать. Заказал текилу, тут же получил рюмку, соль и лимон на блюдце, а денег с него не взяли, сказали, каждому десятому посетителю сегодня напиток в подарок – вовремя зашел, угадал. Никогда прежде не выигрывал в лотереях, даже таких пустяковых, поэтому очень обрадовался, как будто получил не рюмку крепкого пойла, а сундук с сокровищами. С другой стороны, на кой мне сдался сундук.
От текилы не опьянел, напротив, как-то даже приободрился, собрался, голова стала ясной и звонкой, зато сердце бешено заколотилось, словно сдуру какой-нибудь тройной ристретто накатил. Поспешно вышел на воздух, присел на стул, посидел, переждал, сердце вроде бы успокоилось, а ясность и собранность никуда не делись. Вот и славно. Можно идти дальше, к реке. Уж на набережной-то сразу станет понятно, где я. Вдоль и поперек ее исходил.
Ночной воздух пах южным, теплым, соленым морем – так остро, словно оно было рядом, не в тысяче километров, а буквально в двух кварталах, куда не пойди, всегда в двух. Но это как раз совершенно нормально, в Вильнюсе часто пахнет морем, город как нарочно дразнится, тайком подмешивая к обычному аромату речных водорослей соль и йод. Но когда из-за угла навстречу Гансу вышла компания пляжников – девушки в шортах и лифчиках от купальников, голые по пояс мужчины с мокрыми волосами и полотенцами на плечах – он утратил остатки разума, остановил их, сказал:
