Черный цвет уже занял полнеба, где-то вдали погромыхивало. Значит, скоро гроза доберется до нас. Мы ускорили шаг, миновали ельник и увидели сарай, о котором говорил Зарко. Пожалуй, не сарай даже, а целый дом.
Дом был вполне обычным, разве что круглым, так ведь у каждого свои причуды. Необычен был только цвет – желтый.
– Нежилой это дом-то, весь лишаем порос, – хмыкнул Зарко. Поцокав языком, сказал с неожиданно прорезавшейся хозяйской ноткой: – Всего и делов-то – взять железную щетку, пройтись по лишайнику, а потом смазать. Лучше олифой, а топленым жиром дешевле.
Это лишайник? А ведь и верно – сухой лишайник закрасил в желтый цвет камни, впился в оконные проемы, добрался до крыши. Желтая крыша – ничего страшного. Главное, что она вообще есть.
– Худой дом, – вдруг заявила Папуша. – Может, не будем в него въезжать? Переждем под деревьями, не размокнем.
Мне дом тоже не нравился, но тучи уже сгущались, ветер усиливался, и начала противно ныть ушибленная когда-то шея, подсказывая, что сейчас разразится буря.
– Мы переждем, а лошади? – повышая голос, чтобы перекричать ветер, выкрикнул я. – Поехали, а там разберемся.
– Ох, худой это дом! – причитала цыганка, крепко обхватывая меня руками, но я уже не слушал.
Мы успели вовремя. Сбились в тесноте и темноте, прижимаясь друг к другу, а за стенами начался настоящий ад. Ветер выл, визжал и кричал. Казалось, вот-вот снесет крышу. Было слышно, как ломались деревья. Молнии били рядом с нами, втыкаясь в землю, освещая изнанку дома сквозь заколоченные ставни и щели. Одна из грозовых стрел вонзилась так близко, что даже сквозь камни на нас дохнуло жаром. Я приоткрыл дверь – в какой-то сотне ярдов от нас вспыхнула и, словно сухая солома, сгорела огромная ель. Пламя было таким, что я испугался – не занялась бы следом и мокрая трава, не перекинулись бы огненные языки на наше убежище. К счастью, от дождя между домом и опушкой леса натек ручей, ставший нашей защитой.
Неприятностей добавляли и кони. Даже Гневко нервничал, бил копытом, подрагивал всем мощным телом, так что говорить про кобылу? Зарко и Папуша висели у нее на поводьях, а мы с Гневко, как могли, помогали. От гнедого, теснившего крупом подругу, было больше пользы, чем от всех нас.
Наконец-то грозу начало сносить в сторону, ветер слегка притих, а раскаты грома становились глуше, сменившись ударами капель о кровлю.
Постепенно кони начали успокаиваться, а мы осмелели настолько, что высунулись из дверей. Но с небес еще лил сплошной поток воды, словно бы и не дождь, а водопад, и мы поспешили убраться.
Внутри было очень темно, только горели два желто-зеленых пятнышка, словно бы чьи-то глаза. Это что тут за зверь?
Зарко вытащил из-за своего волшебного пояса маленький факел, добыл огонь.
– О, а кот-то уже здесь! – удивленно воскликнул цыган, освещая Шоршика, чьи глаза нас едва не напугали.
Похоже, кот раньше нас нашел пристанище.
При свете факела мы смогли осмотреться. Дом выглядел очень старым. Даже и не скажу, когда строили круглые каменные дома. Может, пятьсот лет назад, может, и тысячу. Но удивительно – деревянные балки под потолком, хотя и проросли лишайником насквозь, были целехоньки – не сгнили и не рассыпались. В порядке были деревянный пол и очаг, сложенный из дикого камня, скрепленного синей глиной. И совсем странно, что в доме не было паутины!
Если оставить дом без хозяев, то он для начала станет пристанищем крыс и мышей. Через прохудившуюся крышу влетят птицы или летучие мыши, загадят весь пол пометом. Уже через год от дома останется каркас с прохудившейся крышей, а через два, когда крыша рухнет, начнут обрушаться камни. Ну, а через пять лет останутся лишь руины.
Ну не может такого быть, чтобы в заброшенном доме было так чисто! Вон – у очага лежат какие-то грубые кувшины и миски, слепленные вручную, а присмотреться – у стенки лежит что-то похожее на тряпичную куклу.
– Худой дом! – в который раз сказала Папуша, прижимаясь ко мне.
– Чем он худой-то? – не понял я, обняв цыганку, надеясь, что Зарко в темноте не увидит.
– Не знаю пока – чувствую, что худой. Может, лучше наружу пойдем?
Факел в руке цыгана уже начал гаснуть, и напоследок Зарко осветил очаг.
– Ни дров нет, ни уголька, – разочарованно протянул цыган.
– А уголек-то зачем? – удивился я.
– Хворост сырой, а был бы в очаге уголек, я бы его разжег.
Не знаю, как Зарко собирался разжечь сырой хворост с помощью уголька, но мастеру в таких делах виднее. Но уголька нет, бежать наружу при такой непогоде, чтобы собрать сырой хворост, я бы не стал. Огня нет, варить не на чем, да и припасы уже подошли к концу – сколько можно растягивать провизию, предназначавшуюся для двоих? Сухари вымокли, а горсть оставшегося пшена лучше оставить на завтрак. Оставшийся овес лучше скормить лошадям, иначе сами съедим.
– Давайте спать, – предложил я.
Мы скинули плащи, соорудили постель и уложили в середину Папушу. Зарко пытался подложить мое седло под голову, но был пристыжен, и подушка досталась внучке.
Я проснулся от храпа. Рулады, что издавали дед на пару с внучкой, в лесу еще были терпимы, но внутри дома их храп стал невыносим. Старый цыган выводил носом такие трели, что содрогались стены, Папуша если и отставала от деда, то не намного. Осторожно, чтобы не разбудить девушку, повернул ее со спины на бок, а потом, уже не церемонясь, пихнул старого цыгана в плечо, задавая ускорение.
Зарко ругнулся во сне, Папуша вздрогнула, и на какое-то время настала долгожданная тишина, прерываемая лишь хрустом овса, легким постукиванием копыт да легким стуком дождя за стеной. Но эти звуки, после цыганского храпа, шумом назвать нельзя.
Дождь еще шел, и за стенами шумел ветер, но рева и гула уже не было слышно, и, стало быть, ураган прошел. Надо надеяться, что завтра – нет, уже сегодня, будет хорошая погода. Я решил, что не стоит ехать по мокрому лесу, лучше подождать до полудня – ветер сдует влагу с деревьев, солнце пригреет.
Положил голову, смежил веки и, уже в полудреме, услышал детский плач. Подумав, что Папуша плачет во сне – может, плохой сон видит? – хотел ее разбудить, повернулся к девушке, но цыганка спала. Решил, что мне показалось и я принимаю за плач лай какого-нибудь зверя или крик птицы. Говорят, что лисы умеют лаять. Есть еще птица выпь. А может, это не выпь, а другая птица? Кто в лесу водится и какие звуки издает – откуда я знаю? Орут звери и птицы – пускай орут!
Но как только стал засыпать, плач повторился. И это был именно плач, а не лай лисицы, не крик выпи – совсем рядом плакала маленькая девочка.
Было темно, и только легкий отблеск луны проходил в дымоход над дверью, едва освещая дом. От того, что я увидел, мне самому мгновенно сделалось холодно – рядом стояла девчушка лет шести, в белой рубахе до пят.
Она тянулась ко мне, о чем-то просила, но я не понимал, хотя казалось, что отдельные слова где-то слышал. Но они звучали совсем по-другому. Но зачем понимать, если и все ясно без слов? Ребенок замерз и теперь доверчиво протягивал руки к взрослому дядьке, умоляя его помочь и согреть.
