Приятели остались с глазу на глаз.
Болотов глядел на Долянского с кротким сожалением, потом он сел на край постели и взял больного за пульс. Долянский тихо хрипел, закрыв глаза. На лбу его выступили крупные капли пота.
Это был момент того кризиса, который обыкновенно наступает в организме человека, долго боровшегося против страшной опасности.
Теперь он совершенно утих, и только порывистое дыхание обнаруживало в нем присутствие жизни.
Болотов оставил руку своего пациента, пристально поглядел ему в лицо и, как бы убедившись в чем-то более или менее утешительном, с довольной физиономией вышел в коридор.
Там он отдал кое-какие распоряжения ожидавшим его фельдшеру и сторожу, после чего шаги его стали удаляться по коридору.
Долянский открыл глаза и с ужасом оглядел комнату. Казалось, он силился, но не мог сразу припомнить, что с ним произошло.
Но вот мало-помалу сознание стало возвращаться к нему; он сморщил брови, и голова его судорожно заметалась по подушке.
— Болотов! Болотов! — крикнул он в неистовом отчаянии.
В ответ на этот крик в деревянную форточку в двери, украшенную железной сеткой, глянуло скуластое лицо молодого парня.
— Чего орешь? — грубо произнес он.
— Вы не смеете… — начал было Долянский. — Я не сумасшедший! — Но вдруг смолк, потому что форточка накрепко захлопнулась и вокруг воцарилась прежняя гробовая тишина.
Долянский осознал теперь, что всякий протест будет не только напрасен, но может даже еще более повредить его положению. Тогда он принялся обдумывать исход и, конечно, не находил его.
Мысли его в бешеном хаосе вертелись вокруг ужасного факта помешательства Болотова. Ему приходило на ум, что Болотова нарочно держат тут для каких-то таинственных целей, и все, что говорил ему несчастный помешанный, все до мельчайших деталей предстало перед ним теперь как неопровержимая истина.
«Но нет, — думал несчастный, — может быть, есть еще спасение, может быть, можно обмануть как-нибудь сумасшедшего приятеля и отвлечь его больное воображение в другую сторону. Я не верю, чтобы он мог быть в преступной шайке здешних негодяев. Если это и так, то он только слепое орудие. Он так дружественно встретился со мною, это была такая честная, хорошая натура».
И мало-помалу на душе несчастного стало делаться спокойнее.
Теперь он старался отгадать, который час. Вдали где-то загремели котлами и металлическими тарелками. Стало быть, ровно двенадцать. Больным раздавали обед.
— Сторож! — крикнул он уже спокойным голосом.
Дверь отворилась.
То же скуластое лицо глядело на молодого врача уже не так строго, оно имело выражение смущенного недоумения.
— Что вам надо? — спросил он.
— Мне теперь лучше, голубчик, — отвечал Долянский, — позови ко мне доктора Болотова.
— Их тут нет-с, — совершенно уже изменяя тон, заговорил сторож, — они, должно быть, пошли к себе на квартиру.
— Так вот что, голубчик, развяжи меня.
— Не могу-с.
— Отчего?
— Господин доктур не приказали до их прихода вас развязывать…
Долянский в ужасе закрыл глаза, потом быстро открыл их и спросил с дрожью в голосе:
— А если он до завтра не придет, неужели мне так оставаться?
— Не могу знать-с, они должны прийти.
— Сходи тогда за ним… скажи, что мне стало лучше и я его прошу к себе…
Сторож, очевидно, колебался. Доктор Болотов отнюдь не приказал ему отлучаться от двери до его прихода, а этот другой доктор, который вдруг сошел с ума, говорит теперь совершенно здраво.
Может быть, и правда он тоже вдруг и выздоровел. Тогда, по соображениям парня, нужно пойти, потому что как-никак, а он все-таки тоже доктор и при случае может жестоко отомстить ему за это неповиновение.
— Хорошо-с, я сбегаю за ними, — отвечал он и, почесав в затылке, медленным шагом направился по коридору.
Долянский слышал, как удалялись его тяжелые шаги и как смолкли наконец за поворотом.
Опять вокруг него воцарилась гробовая тишина, и опять ужас охватил его душу.
Что, если Болотова нельзя будет уговорить выпустить его? Что, если ему действительно придется пробыть в таком положении сутки и более, а может быть, гораздо более, потому что тут все может быть. На минуту надежда у него блеснула на Кунца и Шнейдера, но, вспомнив слова сумасшедшего, он пришел в еще большее отчаяние, тем более что рядом со всеми этими соображениями ему пришло на ум, что вмешательство его в дело графини Радищевой, рассказанное Болотовым, само по себе уже может послужить его гибелью.
— Так вот, — прошептал он, — какую роль играет тут Болотов, вот на какие дела направляют его врачебную деятельность!..
И опять несчастный со стоном забил головой по подушке.
Положение его действительно было ужасно в ту минуту, когда это страшное соображение воплотилось перед ним в истину.
Вдруг где-то далеко раздались поспешные шаги.
Долянский замер. Шли, очевидно, четверо. Это он узнал по топоту ног.
И действительно, через несколько минут дверь его камеры отворилась, и на пороге ее показались Шнейдер, Кунц, Болотов и сторож.
При виде первых двоих Долянский чуть не вскрикнул от ужаса. То, чего он опасался, свершилось.
Болотов рассказал все Шнейдеру. Впрочем, он и должен был донести ему обо всем случившемся, как главному врачу.
Жутко стало на душе у несчастного, когда он заметил, каким взглядом обменялись между собой Кунц и Шнейдер.
В нем он прочел свой приговор.
Лицо Болотова было озабочено и дышало дружественным состраданием.
Он опять подошел к нему, взял его за пульс и тихо спросил:
— Ну что, как тебе?
— Ничего, теперь мне лучше! — ответил Долянский.
Лицо Болотова озарилось радостью.
— Ну вот и прекрасно! Теперь тебя можно будет развязать… Слушай, я и не знал, брат, что с тобой бывают подобные припадки… Раньше часто они повторялись?
— В первый раз только… — дрожа всем телом, отвечал мнимобольной.
Кунц подошел и взял тоже за пульс. Шнейдер, угрюмо сдвинув брови, фиксировал несчастного своими адскими глазами.
— Нет! Его развязать еще нельзя! — сказал Кунц. — Припадок может повториться…
И вдруг, в то время когда Болотов не глядел на него, улыбнулся в самые глаза Долянского такой многозначительной улыбкой, от смысла которой дикий вопль вырвался из груди несчастного.
— Вот! Вот! — сказал он, поворачиваясь к Болотову и Шнейдеру. — Вот! Я так и думал… Припадок начинается…
