— Да… Почему вам пришло это в голову?
— Так… не почему. Нетрудно, впрочем, догадаться, если среди представителей мужской линии вашей семьи недостает одного портрета. Почему вы сняли портрет?
— Так папа велел, после того, как брат… — Она замялась. — Как брат влюбился… в эту… особу… из варьете, кажется… С тех пор мы не смели произносить при отце имя брата. Это было тяжелое, грустное время!
Мария снова обратилась к барону. Затеянный комиссаром разговор был ей, по-видимому, тягостен и неприятен.
Видя, что таким путем ему ничего не добиться, комиссар стал обдумывать другой план кампании. Но думать долго ему не пришлось: почти немедленно отворилась дверь и в комнату вошел сенатор.
Он любезно поклонился присутствующим, в особенности барону фон Сфору.
Воспользовавшись случаем, доктор Мартенс попросил разрешения поговорить со стариком наедине.
Тот, видимо, удивился, но, не изменив своему обычному корректному спокойствию, попросил доктора следовать за ним в кабинет.
Здесь он опустился в широкое кресло у письменного стола и жестом предложил доктору Мартенсу занять место напротив.
— Мне хотелось попросить у вас некоторых разъяснений, господин ди Кастелламари, — начал комиссар.
— Я к вашим услугам, милостивый государь, насколько это, конечно, в моих силах.
— Будьте добры ответить мне на вопрос: были ли вы четыре года назад в Марконе?
— Да, был.
Ответ старого вельможи прозвучал отчетливо и резко. Ничего нельзя было прочесть на его неподвижном, застывшем лице.
— Не помните ли вы человека по имени Бартоломео Джиардини?
При этом имени мрачное лицо старика дрогнуло, точно от скрытой боли.
— Помню, — по-прежнему отчеканил он.
— Не можете ли вы сообщить мне что-нибудь об этом человеке?
— Он был механиком и работал на вилле, которую я тогда занимал. Больше я ничего не знаю.
— Простите, но я думаю, что ваша старшая дочь, баронесса Штернбург, может дать нам более подробные сведения на этот счет.
— Не знаю. Моя дочь — человек самостоятельный, и я за нее не отвечаю. Прошу вас обратиться к ней непосредственно.
— В таком случае мне остается предложить вам только один вопрос, ваше превосходительство. — Комиссар вынул из кармана фотографическую карточку убитого Штребингера и протянул ее сенатору. — Узнаете ли вы Джиардини?
Широко раскрытыми, остановившимися глазами глядел старик на протянутый ему портрет. Несколько минут он молчал, плотно сжав губы.
Наконец он гордо выпрямился.
— По какому праву и с какой целью вы позволяете себе подвергать меня допросу? — спросил он.
Доктор Мартенс тоже поднялся с места. Он видел, что должен открыть карты, ничего не утаивая.
— Я состою полицейским комиссаром в Вене, — отрекомендовался он с легким поклоном.
— Ах вот что! Полицейский… Можно узнать, что привело вас в мой дом?
— Речь идет о раскрытии преступления. Я обратился к вам, ваше превосходительство, в надежде, что первый гражданин Bенеции не откажет мне в помощи. Нам нужно найти убийцу человека, очень близко стоявшего к вашей семье.
Лицо старого сенатора стало еще мрачнее.
— С чего вы взяли, что… человек этот был близок моей семье? — В вопросе звучала затаенная угроза.
— Если бы, ваше превосходительство, я стал приводить вам все данные, которые имею для этого предположения, то это завело бы нас слишком далеко. Мы можем подтвердить свидетельскими показаниями, что дочь ваша навещала убитого и что его видели за вашим столом в Марконе. Ваша старшая дочь находилась с ним в постоянных сношениях.
Сенатор повернул голову к окну и несколько минут пристально смотрел на лагуны. Когда он снова обратил лицо свое к доктору Мартенсу, тот заметил, что старик был мертвенно-бледен.
— Это портрет Джиардини. Он был сыном друга моей юности и товарищем детских игр моей дочери. Я ничего не имел против того, чтобы они поженились. Что еще вам угодно знать?
— Больше ничего, благодарю вас. Удивляюсь только, ваше превосходительство, как вы мало интересуетесь дальнейшей судьбой этого человека… Бартоломео Джиардини убит седьмого января в Вене!
Лицо сенатора, казалось, побледнело еще больше.
— Молчите, — хриплым голосом крикнул он, — я и без вас все это знаю! Не хочу я больше слушать рассказов об этом ужасе… Бартоломео Джиардини был близок сердцу моей дочери, и я любил его… Не смейте касаться ран, которые еще не зажили!
— Простите меня, ваше превосходительство, — проговорил доктор Мартенс, — но я по обязанностям своей службы должен касаться вещей тяжелых и неприятных для других. Прошу вас предоставить мне возможность переговорить с вашей дочерью.
— Мета больна, тяжело больна. Волнение может быть для нее пагубно. Как только дочь моя будет в состоянии вас принять, я извещу вас.
— Будьте уверены, ваше превосходительство, что все мои усилия направлены к тому, чтобы пролить луч света на это темное дело. Теперь личность убитого установлена и нам остается найти убийцу.
— Если я в состоянии помочь вам, то вы можете на меня рассчитывать.
Когда доктор Мартенс вернулся в гостиную, он застал молодых людей в уголке за самой оживленной беседой. Они так смеялись, щебетали и болтали, что любо-дорого было смотреть. Нечего и говорить, что они не особенно обрадовались неожиданной помехе, а барон фон Сфор бросил на вошедшего явно недружелюбный взгляд.
Гости простились с хозяином дома, который успел уже вполне овладеть собой и довольно любезно, хотя и холодно, пожал руку доктору Мартенсу. Что касается барона фон Сфора, то он долго и сердечно пожимал руку старого аристократа.
— До вечера, до свидания на площади Святого Марка… — нежно условились молодые люди.
Когда барон фон Сфор и доктор Мартенс появились вечером на площади Святого Марка, то комиссар был немало удивлен, застав там сенатора ди Кастелламари, который встретил его словами:
— Дочь моя просит вас, если можно, заехать к ней немедленно.
Комиссар поспешно простился с остальной компанией. Гондола быстро доставила его в Палаццо дель Анджело, где его, по-видимому, ждали.
— Вы господин доктор из Вены, которого дожидается баронесса? — осведомился слуга.
Комиссар подтвердил это и в сопровождении слуги, минуя анфиладу комнат, прошел в уютный и изящно обставленный будуар, где баронесса сидела, освещенная неясным светом большой стоячей лампы под кружевным абажуром.
Простое, гладкое английское платье обрисовывало ее стройную фигуру. Пышные золотисто-рыжие волосы были небрежно заколоты и окружали густыми волнами маленькую классическую головку. Держалась она с непринужденной грацией, но в глазах ее, устремленных на доктора Мартенса, было растерянное, вопросительное выражение.
