Чёрт! Видимо, всё это давно накапливалось, где-то в подсознании. Ощущение, что моя девушка воспринимает меня как удачное приобретение, не более. Симпатичный, вполне образованный, знает, как себя вести в обществе. При деньгах, хоть и небольших, но стабильно. Да ещё с отдельной жилплощадью. Короче, тюфяк с мускулатурой.
А главное: я это давно понял, только признаться сам себе боялся. Обидно всё-таки, я ведь её любил. Смешно: думаю о любви в прошедшем времени. Причём, как это ни прискорбно, в очень прошедшем. Короче, через двадцать минут, красная от бешенства и белая от ненависти и унижения Галина, с двумя, как попало набитыми чемоданами, стояла за порогом. Никаких слов типа «до свидания» или «давай остынем и поговорим спокойно» не было. Дверь закрылась – финита ля комедия.
Всё это я изложил Григорию Вольфовичу за чашкой чая. В прямом смысле слова. А дальше как-то переключились на историю. Её я любил всегда, а историю войны в особенности. Про 12 ночи, Новый год и прочие глупости мы забыли. Я, впервые за последние годы, встретил единомышленника. Он верил в то же, что и я, приводил схожие аргументы. Так мы и беседовали, перекидываясь датами, цифрами, именами и названиями, пока Вольфович не спохватился, что пора собираться на выход. Мы тепло попрощались, и я остался один. Дрыхнущая в первых купе компашка не в счёт.
От мыслей меня отвлёк сиплый голос проводника, который приполз объявить о скором прибытии на станцию. Собирать мне было нечего, и я молча смотрел на проплывающий пейзаж, слушая начавшийся шорох в вагоне. Вот замелькали городские строения, и поезд прибыл в город-герой Москву. Дождавшись, когда осоловелая братия выползла вон, я тоже вышел в тамбур. Глянул на здание вокзала и спрыгнул на перрон.
В этот момент на меня и обрушилась пустота. Ни одного проблеска света. Ни одного звука. Я исчез, растворился, осталась лишь тьма. Спустя какой-то промежуток времени появился голос. Он звучал не в ушах, уши были по-прежнему, будто ватой набиты. Он резонировал в костях черепа, заполняя его целиком. Наверное, это тоже был язык, странный, но со своей мелодией. Потом прорезались слова, которые я понял. Кто-то приказывал задействовать защиту объекта, включая область регенерации и восстановления утраченных функций. Потом тьма сменилась вспышкой сверхновой. Причём этой сверхновой был я сам, разлетевшийся в астральную пыль.
2
Первая мысль, пришедшая в голову, была: «Ну ни фига себе кино!» Вторая, после взгляда на платформу: «Этого не может быть!» Я стоял на Киевском вокзале Москвы, вот только выглядел он иначе. Был вполовину меньше, а над входом в здание, на плакате, точнее, на праздничном транспаранте, я ясно видел цифры: 1–9 – 4–0! Это что, 1940 год!? И милиционер, стоящий дальше по платформе, был одет в колоколообразную шинель. Как на старых фотографиях.
А ещё был мороз. Тут было все минус тридцать, не меньше. Я знал, несколько секунд или минуту назад, спрыгивая на платформу, я ощущал от силы минус два-три градуса. Помню, мелькнула мысль о напрасно взятой шапке. Зато чуть раньше, в поезде, в разговоре с Григорием Вольфовичем, мы вспоминали, что зимой 1939/40 года в Москве морозы были до минус сорока, а то и сорока двух. Такие пироги.
Прошло несколько минут, люди, выходящие из поезда и уже пару раз крепко меня толкнувшие, почти втянулись в двери вокзала. И я сделал шаг вслед за ними. Это была чистая автоматика, инстинкт, решивший, что не стоит тупо торчать на месте и ждать, когда кто-то обратит на это внимание. Да и прохладно всё-таки.
В зале ожидания было теплее. Устроившись в сторонке на скамье, я обхватил голову руками и начал думать. Если это не галлюцинация, если я действительно попал в 1940 год, то у меня проблемка. Время суровое, идёт война с финнами, а тут какой-то тип, странно одетый, без документов. Хотя если об одежде, то всё не так плохо. Ношеная-переношенная лётная кожаная куртка старого образца – приемлемо. Чёрные свободные брюки, слава богу, я вышел не в джинсах, – тоже. Высокие тупоносые ботинки – под брюками не видно, сойдёт. Шапка – прикол, старая офицерская, высшего состава, каракулевая, что ли. Только без кокарды. Видать, на автомате взял, назло Галине.
А вот с документами худо. Не предъявлять же украинский паспорт с трезубом, выданный в 1995-м. И без денег не проживёшь, не коммунизм ещё. Значит, паспорт и деньги надо прятать подальше. Сотовый телефон – очень смешно, хотя в будущем может пригодиться. Это в минус. А что есть в плюсе? Ручка-нож, старые, ещё отцом подаренные «командирские» часы, что ещё?
Монета! Моя счастливая монета, десятизлотовик 1825 года, серебряный и довольно редкий. Достался мне в курсантские годы от одного приятеля. Тот чуть не выкинул в мусор унаследованную от деда коллекцию старинных монет и денежных знаков. Я тогда посоветовал ему сходить на толкучку коллекционеров с каталогом, который достался вместе с монетами. Оказалось, в среде нумизматов его дед был хорошо известен, коллекцию оторвали с руками и за оч-чень приличные бабки. Тогда он и подарил мне эту монету.
А счастливой она стала потому, что, вернувшись тогда из отпуска, я был назначен командиром отделения во взвод, о котором давно мечтал. Но это лирика. Главное, монета – это удачно. Если я не ошибаюсь, на Кутузовском есть несколько антикварных магазинов, где я и попробую сбыть эту самую монету. Ток опять загвоздка с документами. Потребуют какую-никакую бумагу, и де её, родимую, взять? В милицию, что ли, обратиться? Мол, дяденьки, допоможите убогому, покрали у меня всё… А они мне: а сам кто таков? А я: тутошние мы…
Хотя?! Если не тутошние? Приезжий, на перроне украли чемодан, а там документы и деньги? А кто я такой – ответ вдруг всплыл в голове, полностью готовый к употреблению. Брат деда, талантливый, как все в семье, и с той же бедой – водка! Единственный, кто получил образование. И какое! По тем временам окончить семилетку, а после рабфак при ХЭМЗ – это о-го-го. Он был инженером на паровозостроительном, взял отпуск под Новый 1940 год, поехал на охоту за город и пропал. Его начали искать только через неделю, да так ничего и не нашли. Родня решила, и не без оснований, что он «перебрал» где-то в лесу и замёрз. Но сейчас его ещё даже не ищут. А если так, то я Доценко Егор Петрович, 1909 года рождения. Из рабочих. Осталось собраться с духом и подойти к милиционеру со своей «легендой».
Для начала я встал и начал рассеянно бродить по залу ожидания. Остановился у газетного стенда, почитал «Правду». В «Правде» писали, что на советско-финском фронте затишье, авиация нанесла несколько ударов. А в старом номере «Советского искусства» от 5 декабря прочитал о выставке «И.В. Сталин и Красная армия». Попутно проводил рекогносцировку местности, намечал пути отхода и приводил себя в «боевое» состояние. А настроившись, уловил волну внимания от милиционера, стоящего в центре зала. Пора было действовать, и я постарался придать лицу выражение расстроенной растерянности. Всё, понеслась, я повернулся и направился к сотруднику милиции.
– Извините, товарищ милиционер!
– Старший милиционер Гаврилин, слушаю вас, гражданин.
Начало обнадёживает, идём дальше.
