Весь мой пацифизм куда-то делся. Стрелять в ребёнка намеренно я не собирался, но и бояться за её жизнь как-то перестал. Приготовил оружие и стал выжидать. В тот момент, когда поворот дороги поставил этих вояк так, что тот, что шел справа от телеги, перекрывал директрису огня двоим остальным, я открыл огонь. Первым, очередью по ногам, я свалил самого дальнего. Потом того, что ближе ко мне. Именно он был вооружён немецкой тарахтелкой.
Шедший сзади был самый молодой. Он растерялся и то порывался присесть за телегу, то дёргался к приятелю, а может, брату с перебитыми коленями. Зато возница оказался старый вояка. Он скатился за телегу, прикрываясь колесом от очереди по ногам. Ствол его винтовки торчал почти рядом с тельцем девочки. Она от страха застыла на середине движения, замахиваясь своим прутом в очередной раз. Единственное, почему возница не стрелял – он меня не видел. Иначе было бы неприятно. «Мосинка» образца 1895/30 года, если в умелых руках, штука серьёзная. На таком расстоянии может мало не показаться.
Где-то в лесу вспорхнула птица, и мужик выстрелил. Мне на голову посыпались листья. Палил так, со страху и для успокоения нервов. Цель он по-прежнему не видел. А вот девочка от близкого выстрела отмерла. И кинулась с телеги к недвижимо лежащему автоматчику. Чёрт, похоже, я грохнул отца на глазах у дочери. Война войной, а на душе всё равно паршиво.
Дальше всё завертелось со скоростью карусели. Один из ребят в телеге накинул стропу на ствол винтовки и дёрнул. Старый вояка не ожидал такой подлянки от своих жертв и в попытке освободиться и достать напавшего чуть выше, чем было надо, приподнял голову. Я влепил ему очередь прямо под козырёк картуза. И почти сразу добил обезноженного парня, который пришёл в себя достаточно, чтобы потянуться к карабину. Последний из группы, оставшись один, окончательно струсил. Бросив карабин на землю, он кинулся к девочке, схватил её в охапку и тонко закричал:
– Не вбивайте!
Кто-то, лежащий в телеге, потянул к себе оставшуюся без хозяина винтовку возницы. Потом над телегой приподнялась голова в шлемофоне. Глаз у парня заплыл. Вообще, обращённая ко мне половина лица сплошь синяя и опухшая. Он опёр ствол винтовки об борт телеги и направил её на крикуна.
– Что, герой борьбы за независимость, обосрался? Это тебе не пальцы ломать?
Чёрт, чёрт, чёрт. Похоже, ребят не просто избили, а покалечили. Первоначальная идея отбить летунов и дальше идти вместе отпадала. Судя по всему, придётся тащить их на хутор к Рыговскому. Тем временем летун продолжал:
– Эй, кто там стрелял. Выходи, я его контролирую.
Я, пока суть да дело, слегка отполз. И встал совсем не в том месте, где меня ожидали. Реакция выжившего бандюка на вставшую из кустов фигуру в камуфляже была нормальной. Зато от реакции лётчика я слегка оторопел. Потому как, скосив на меня наполовину заплывший глаз, летун сказал:
– Здравия желаю, товарищ подполковник.
Вот так. И, что смешно, видеть моё звание он физически не мог. Тёмно-зелёные звёзды на камуфляже фиг так просто разглядишь, да и лежал он низковато, чтобы их видеть. Я подошёл поближе и присмотрелся. Попытался откинуть синеву и опухоль. Тут летун чуть повернул ко мне голову, и я его узнал. Теперь узнал.
Звали его Алексей. Лейтенант Алексей Ковалёв. Я встречал его в городском Доме офицеров. А до того во время награждения в Кремле. История у парня была та ещё. Его «И-16» сбили во время финской, в феврале 1940-го. Лейтенант пытался тянуть машину, сколько мог, но, в конце концов, выпрыгнул. Вот тут и началась фантастика. Оказалось, что один из осколков начисто перерезал стропы парашюта. И Лёха падал вниз с километровой почти высоты. Как он мне потом рассказывал, успел увидеть всю свою жизнь, пожалеть о том, чего не успел. И шмякнулся.
Сперва на дерево, с того скатился в овраг, на склоне которого это дерево росло. И прямо в сугроб. Сознание, само собой, вон. Очнулся он через несколько часов. Почти превратившимся в ледяную статую. Едва начав соображать и поверив, что он, чёрт возьми, жив, лейтенант заставил себя встать на ноги и потащился в сторону своих. Через век, по его ощущениям, а на самом деле через час с небольшим, он наткнулся на пехоту. Алексея дотащили до санбата, и вот там произошёл забавный случай. Который, в конечном итоге, спас ему жизнь.
Едва начав согреваться, он попросил пить. И перепуганная санитарка сунула ему по ошибке стакан неразбавленного спирта вместо воды. Почти ничего не чувствуя от холода, лётчик его тяпнул за милую душу. Через десяток минут встал и попытался выйти наружу, ему, видишь ли, нужно срочно связаться с командованием. Сообщить, что он жив, а в воздушном бою сбил самолёт противника. Ясен хрен, после стакана спирта. Фокус был в том, что у парня была трещина в бедре и поломаны семь рёбер из двенадцати.
То, что он вообще смог идти, объяснялось холодом. Лейтенант просто почти ничего не чувствовал. Понятно, что никуда он не пошёл. Уложили героя в койку, вкололи снотворное и морфий. Как потом объяснял врач, этот стакан спирта спас ему жизнь. Ибо никакой морфий не смог бы снять болевой шок такой силы. Кроме ноги и рёбер, как оказалось, был повреждён позвоночник. Когда мы встретились в Кремле, он всё ещё ходил, опираясь на палку. А было это спустя полгода.
Потом мы встречались на праздничном вечере женщин-военнослужащих РККА, посвящённом 8 Марта. Там мы скорешились, даже на «ты» перешли, и он рассказал мне свою историю. Очень уж впечатлился стихами, которые я прочёл. Стихи, к огромному моему сожалению, не мои. Хотя в этом времени их приписали именно мне. Стихи написал в 1973 году Феликс Лаубе. Совершенно потрясающие стихи. У меня от них всегда мурашки по коже. В моём варианте они относились к финской войне. И звучали так:
Сороковый холодный, сороковый нам близкий, Вновь мне чудится голос батальонной связистки. Снова голос кричит мне в телефонную трубку: «Сокол! Я Незабудка. Сокол! Я Незабудка.
Весь огонь батареи – По квадрату семнадцать, Сокол, милый, скорее: Могут финны прорваться».
Сороковый холодный, сороковый суровый, Помню жаркую битву на Раатской дороге. Снова голос кричит мне, вновь становится жутко: «Сокол! Я Незабудка. Сокол! Я Незабудка.
Командира убили, Бейте, Сокол, по штабу, Нас враги окружили, Не жалейте снарядов».
Сороковый холодный, сороковый, так близкий, С той поры не встречал я той девчонки-связистки. Только верю упрямо – снова крикнет мне трубка: «Сокол! Я Незабудка. Сокол! Я Незабудка».
Если ты не погибла В том бою недалёком, Отзовись, Незабудка… Незабудка, я Сокол.
Женщины в зале плакали. Да и некоторые из мужчин, по-моему, тоже. У Лаубе эти стихи назывались «Незабудка» и были про сорок первый. На них даже песня была, Шульженко исполняла. Впрочем, как стихи они гораздо сильнее. Вот такая была история у парня, который сейчас лежал в телеге, держа винтарь связанными руками.
– Здорово, Лёха. Вижу, ты добился своего, опять летаешь.
– Привет, Егор. Ну, во-первых, старший лейтенант, а во-вторых, не только опять летаю, но и опять неудачно падаю.
