Поэтому Сильве захотелось выступить с ним вдвоём в интимном партийном кругу, чтобы проверить на деле, кто из них нужнее и ближе.
Мы пришли на этот вечер чуть раньше начала и сразу столкнулись с Маяковским. Он подошёл к нам и вдруг неожиданно заговорил не обычным хвастливым тоном, а просто как усталый больной человек. Это было странно, особенно после недавнего выступления на вечере “Молодой гвардии”, где Адуев ему в глаза прочёл под аплодисменты письмо к нему, в котором крыл его, как хотел.
И всё же Маяковский мне и Сильве стал жаловаться на больные глаза, на надорванный голос, на постаревшее лицо. Он с такой завистью смотрел на Сильву, который в тот вечер дышал молодостью и здоровьем, что мне стало жаль его. И я видела, что Сильве больно на него смотреть.
Маяковский хотел читать первым. Вечер начинался. Я села в зрительный зал, они ушли за кулисы. Наконец, с эстрады объявили лучшего российского поэта: “самого” Владимира Маяковского, но когда вышел “сам”, аплодисментов не было. Не раздалось ни одного хлопка.
Маяковский перед тем, как начать читать стихи, сообщил, что он уже бросил поэзию, переходит на прозу, доказательством чего служит его пьеса “Клоп”, премьера которой состоится в ближайшие дни у Мейерхольда. Прибавлю от себя, что следующей постановкой идёт первая вещь Сильвы для театра, первая советская трагедия в стихах “Командарм 2”. Думается, что, приехав из-за границы и узнав об этой трагедии в стихах, Маяковский сильно встревожился…
После своего предисловия Владимир Владимирович прочёл 2 стихотворения: одно о блаженстве рабочего, обладающего наконец ванной, другое о двух встречах с Николаем Вторым. Первой – с живым царём, второй – с воспоминанием о царе на месте сожжения его в Свердловске. Стихи эти прозвучали запоздалой агиткой, формально слабые, они мучительно неприятно звучали, или, вернее, кричали, так как Маяковский теперь кричит, а не читает, не меняя интонацию, оскорбляя слух слушателя резкостью уже действительно надорванного голоса.
Было очень жаль большого человека, большого поэта в прошлом, особенно когда его провожали жиденькими хлопками и не просили бисировать. Я не пристрастна. Я по-прежнему люблю его прежние стихи, мне до сих пор интересно видеть и слышать его и почти грустно от каждого очередного разочарования.
Когда вслед за Маяковским вышел на эстраду Сильва, его встретили аплодисментами. И взволнованный шёпоток пробежал по залу. Он лучше обычного прочёл “Пролог” к “Пушторгу” и “Пушкин-Ней”. Когда он кончил, все просили ещё и ещё. И пришлось сказать, что он уже ушёл.
Я не могла слушать других после Сильвы и вышла курить. Сильва нагнал меня, и мы уселись отдохнуть в фойе от пережитых волнений. Волнений потому, что Сильва ещё так молод и так свежо ощущает каждую победу. А тут победа над Маяковским. Тем самым, которого он сам называет своим учителем в прошлом.
Борьба и победа. И Сильва на минуту счастлив. Без борьбы, без мёртвой хватки за жизнь, за счастье и творчество он не может жить».
Накануне премьеры
18 января 1929 года Особое совещание при ОГПУ вынесло очередное постановление:
«Слушали:
Дело гражданина Троцкого Льва Давыдовича по ст<атье> 50/10 Уголовного Кодекса по обвинению в контрреволюционной деятельности, выразившейся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооружённой борьбы против советской власти.
Постановили:
Гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, – выслать из пределов СССР».
А 20 января день был воскресный. Но поскольку в стране была объявлена непрерывка, в этот день много людей работало. Но 21 января было нерабочим днём – отмечалась двадцать четвёртая годовщина «Кровавого воскресенья» 1905 года и пятая годовщина со дня смерти Ленина. Маяковский откликнулся на это событие стихотворением «Разговор с товарищем Лениным», которое 20 числа напечатала «Комсомольская правда». Поэт рапортовал, обращаясь к фотографии большевистского вождя, висевшей на стене его комнаты в Лубянском проезде:
«Товарищ Ленин, / я вам докладываю
не по службе, / а по душе.
Товарищ Ленин, / работа адова
будет / сделана / и делается уже.
Освещаем, / одеваем нищь и оголь,
ширится / добыча / угля и руды…
А рядом с этим, / конешно, / много,
много / разной / дряни и ерунды.
Устаёшь / отбиваться и отгрызаться.
Многие / без вас / отбились от рук.
Очень / много / разных мерзавцев
ходит / по нашей земле / и вокруг…
… ходят, / гордо / выпятив груди,
в ручках сплошь / и в значках нагрудных…
Мы их / всех, / конешно, скрутим,
но всех / скрутить / ужасно трудно».
О том, почему «трудно скрутить» всех «мерзавцев», Маяковский ответил в пятом январском номере журнала «Чудак» (в стихотворении «Мрачное о юмористах»):
«Где вы, / бодрые задиры?
Крыть бы розгой! / Взять в слезу бы!
До чего же / наш сатирик
измельчал / и обеззубел!»
«22 января Троцкий, его жена Наталья Седова и их сын Лев Седов под конвоем были вывезены из Алма-Аты.
23 января Маяковский снова читал отрывки из «Клопа» по радио, а 2 февраля знакомил с пьесой рабкоров «Правды». 26 января заключил договор с ГосТИМом на «Комедию с убийством». Срок её предоставления театру – не позднее 1 сентября.
Наступил февраль, и Москву окутал жуткий мороз – столбик термометра опускался ниже 30 градусов. Но в театре Мейерхольда репетиции «Клопа» (завершающие) не прекращались.
Продолжали репетировать и «Командарма 2». Илья Сельвинский вспоминал:
«Мейерхольд делал с моей пьесой всё, что хотел. Я наскакивал на него. А Маяковский, изредка вступаясь за меня, в то же время старался приглушить моё возмущение.
– Слушайте! – снова и снова говорил мне Маяковский. – Наплюйте на импрессионизм Мейерхольда. Вам 28 лет, и вы его не переделаете. Воспользуйтесь по крайней мере его опытом: учитесь у него, чему можно».
Павел Лавут:
«Когда приближалась премьера "Клопа" в театре Мейерхольда, Маяковский неожиданно спросил меня:
– Как, по-вашему, лучше назвать пьесу: "Клоп" или "Клопы"?
