И в том, что он оказался в Ницце в период глухого межсезонья, нет ничего экстраординарного. Яков Серебрянский мог просто «попросить» его понаблюдать за поэтом, который, будучи чем-то необыкновенно взволнованным, не зная французского языка, неизвестно зачем отправился (без сопровождающих!) на юг Франции. Иными словами, художника попросили как бы «подстраховать» своего давнего приятеля. На такую просьбу грех не откликнуться.
И Анненков поехал вслед за Маяковским. И встретил его без сантима в кармане. Вот как описал он то, что произошло дальше:
«Я дал ему "тыщу" франков.
– Я голоден, – прибавил он, и, если ты дашь мне ещё 200 франков, я приглашу тебя на буйлбез».
«Буйлбез» или «буйабес» (по-французски «Bouillabaisse») – это марсельская уха.
Юрий Анненков:
«Я дал ему 200 франков, и мы зашли в уютный ресторанчик около пляжа… Мы болтали, как всегда, понемногу обо всём и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнёс охрипшим голосом:
– А я – возвращаюсь, …так как я уже перестал быть поэтом.
Затем произошла поистине драматичная сценка: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно:
– Теперь я… чиновник.
Служанка ресторана, испуганная рыданиями, подбежала:
– Что такое? Что происходит?
Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, отвечал по-русски:
– Ничего, ничего… Я просто подавился косточкой…
С тех пор я больше никогда не видел Маяковского».
Удивительный эпизод! Он так и просится в какой-нибудь психологический детектив: в нейтральной стране встречаются два старых приятеля (и два тайных агента), обменивающиеся новостями и тайно прощупывающие настроения друг друга.
Ваксберга эта встреча тоже заинтриговала, и у него возникли вопросы:
«Почему же, однако, он превратился в чиновника, каковым отродясь не был – ни в буквальном, ни в переносном смысле? Что за странное слово, не имеющее никого отношения к тому, чем занимался поэт, подобрал Маяковский? Не был ли "чиновник" эвфемизмом чего-то другого – того, о чём он не мог поведать даже намёком своему эмигрантскому другу? Для рыдания его, разумеется, были и другие, "бытовые", как принято выражаться, куда более прозаичные, но неотвратимо его убивавшие причины».
А стоит ли вообще ломать над этой ситуацией голову? Ведь всё могло быть гораздо проще, и мы уже говорили об этом.
Маяковский приехал в Париж по служебным делам. И Яков Серебрянский решил вновь использовать его в своих «играх» (возбудить ревность у французских поклонников Татьяны Яковлевой). Но влюбившийся всерьёз поэт разрушил все планы резидентуры ОГПУ. И ему сделали замечание, может быть, даже сильно пожурили. Получить подобный «отлуп» (пусть даже за какую-то действительную промашку) Маяковский считал для себя унизительным. Ведь выходило, что никаких его заслуг местное начальство не признаёт и относится к нему как к самому обыкновенному чиновнику. Это всерьёз обидело прославленного поэта. И он поделился всем этим со своим старым приятелем Анненковым.
Как бы там ни было, но Бенгт Янгфельдт, встречавшийся и беседовавший с Татьяной Яковлевой, пишет, что после возвращения Маяковского из Монте-Карло и Ниццы вопрос о свадьбе с Татьяной был поставлен ребром:
«… весной 1929 года Маяковский усилил давление и стал отчаянно уговаривать <её> вернуться в Россию. Одновременно он объяснил ей, как и Анненкову, что на родине его многое "разочаровало". Но и в этот раз Татьяна не смогла принять решение. Может быть, её смущало то, что Маяковский относится к событиям на родине с растущим скепсисом. О том, чтобы он остался во Франции, не могло быть и речи. Покинув СССР, он умер бы как поэт. Без советской атмосферы он не мог дышать, а без Лили и Осипа не смог творить – ведь никто не понимал его личность и не ценил его поэзию так, как они…»
С утверждением Янгфельдта, что «без Лили и Осипа» Маяковский «не мог творить», мы ещё поспорим. А что касается «советской атмосферы», то тут Янгфельдт безусловно прав – вернувшись на родину и вдохнув полной грудью воздух страны Советов, Маяковский вновь становился «агитатором, горланом-главарём», готовым вступить в любой спор, в любую дискуссию, громя всех атакующих и защищая «своих» от нападавших «чужих».
Завершим эту главу рассказом самого поэта (из того же стихотворения «Монте-Карло»):
«Сквозь звёзды / утро протекало;
заря / ткалась / прозрачно, ало,
и грязью / в розоватой кальке
на грандиозье Монте-Карло
поганенькие монтекарлики».
Прощай, Франция!
В это время резидент ОГПУ на Ближнем Востоке Яков Блюмкин под видом всё того же персидского купца Якуба Султанова продолжал торговать древними еврейскими книгами, конфискованными чекистами в синагогах и библиотеках страны Советов, а также у частных лиц. По словам Бенгта Янгфельдта, с этими книгами Блюмкин под…
«… азербайджанско-еврейским именем Якоб Султанов ездил по Европе и продавал книги как можно дороже, что полностью соответствовало интересам его работодателей».
Под словом «работодатели» Янгфельдт имел в виду, конечно же, руководство Лубянки. Впрочем, насчёт Европы, по которой ездил Якуб Султанов, Янгфельдт не совсем точен. Территория, на которой торговал Блюмкин была гораздо обширнее, и в феврале 1929 года, он находился в Индии. Лишь в марте «купец Султанов» прибыл в Германию, где и узнал о выдворении из СССР Льва Троцкого. Блюмкин тут же написал письмо своему шефу Мееру Трилиссеру (главе ИНО ОГПУ). В письме говорилось:
«Высылка Троцкого меня потрясла. В продолжении двух дней я находился в прямо болезненном состоянии. Мои надежды, что радиус расхождения между партией и троцкистской организацией суживается и кризис изживается, что Троцкий сохранён для партии, не оправдались».
А теперь вернёмся во Францию.
Поскольку мы предположили, что Владимир Маяковский с Юрием Анненковым были точно такими же гепеушниками, как и Яков Блюмкин, вполне возможно, что отчёт Юрия Анненкова о встрече с Маяковским в Монте-Карло (может быть, даже гораздо более многословный, чем тот, что вошёл в его мемуары) хранится в лубянских архивах. Где-нибудь рядом с аналогичным отчётом Владимира Маяковского о той же встрече. Вот бы их прочесть!
Аркадий Ваксберг:
«Трудно поверить, что Лубянка уже и тогда не перлюстрировала письма из-за границы, тем более тех, кто её специально интересовал. А то, что Маяковский был под колпаком, что разворачивавшийся его роман с Яковлевой всегда тревожил Лубянских начальников, – в этом нет ни малейших сомнений».
