А стихотворением «Красавицы (раздумье на открытии Grand Opera)» как бы подводится итог:
«Брошки – блещут… / на тебе! —
с платья / с полуголого.
Эх, / к такому платью бы
да ещё бы… / голову».
Название для другого стихотворения («На западе всё спокойно»), видимо, подсказали мирные пейзажи, продолжавшие мелькать за окнами вагона. Но поэт и в них углядел подготовку к грядущим сражениям:
«Сидят / по кафе / гусары спешенные.
Пехота / развлекается / в штатской лени.
А под этой / идилией – / взлихораденно-бешеные
военные / приготовления».
И Маяковский тотчас противопоставил тому, что увидел на Западе, позицию своей страны – ту, которую вдалбливала в головы советских граждан официальная большевистская пропаганда:
«Мы / требуем мира. / Но если / тронете,
мы / в роты сожмёмся, / сжавши рот.
Зачинщики бойни / увидят / на фронте
один / восставший / рабочий фронт».
Уже вернувшись в Москву, Владимир Владимирович написал стихотворение «ДОЛОЙ! Западным братьям», которое завершалось безжалостно-беспощадным призывом к «пролетарию» быть готовым стать убийцей:
«На всей планете, / товарищи люди,
объявите: / войны не будет!
И когда понадобится / кучки / правителей и правительств
истребить / для мира / в целом свете,
пролетарий – / мира / глашатай и провидец —
не останавливайся / перед этим!»
Московские будни
2 мая 1929 года Маяковский вернулся в Москву.
Яков Серебрянский, который курировал поэта в Париже, приехал на родину ещё раньше. В начале марта его наградили нагрудным знаком «Почётный чекист», а 1 апреля назначили начальником 1-го отделения ИНО ОГПУ (руководителем нелегальной разведки). Он также возглавил Особую группу при председателе ОГПУ («группу Яши»). Был ли включён в неё Владимир Маяковский, неизвестно – Лубянка хранит свои тайны. Но, скорее всего, поэт в эту группу вошёл.
Сразу по возвращении домой у Владимира Владимировича состоялся разговор с Лили Юрьевной. Он ознакомил её со своим твёрдым и окончательным решением о предстоящей женитьбе, которая должна была произойти в Париже.
Аркадий Ваксберг:
«Разговор, вероятно, был слишком бурным, доводы "против" на него не подействовали, и в сердцах Лиля разбила какую-то драгоценность: то ли шкатулку, то ли чашку из китайского фарфора. Но Маяковский не отреагировал даже на это. Было совершенно очевидно, что он и Лиля стремительно разлетаются в разные стороны».
Никакие доводы, которые приводил Владимир Владимирович, на Лили Юрьевну не действовали – у неё на всё, что происходило вокруг, было своё особое мнение, которое менять она не хотела. Осип Максимович был с нею, надо полагать, солидарен. Кто знает, возможно именно тогда Маяковский и начал сочинять им свой стихотворный ответ, который был опубликован осенью под названием «Стихи о Фоме». Напомним, что с именем «Фома» в России было крепко-накрепко связано прилагательное «неверующий». Стихотворение заканчивалось прямым обращением к самой Лили Брик (она вполне могла быть названа «товарищем Фомой») и к семейству Бриков вообще (им было придумана кличка «Фоминая шатия»):
«Послушайте, / вы, / товарищ Фома!
У вас / повадка плохая.
Не надо / очень / большого ума,
чтоб всё / отвергать / и хаять.
И толк / от похвал, / разумеется, мал.
Но слушай, / Фоминая шатия!
Уж мы / обойдёмся / без ваших похвал —
вы только / труду не мешайте».
О том, какому именно «труду» не должна была «мешать» ставшая поэту просто ненавистной «Фоминая шатия», в стихотворении не говорилось. Но догадаться, что Маяковский имел в виду, нетрудно – ведь он собирался нанести мощнейший удар по семейству Бриков. По сравнению с опубликованием стихотворения, посвящённого Татьяне Яковлевой, этот удар должен был стать ещё более сокрушительным. Но его нужно было очень хорошо подготовить.
Пока же Владимир Владимирович, вновь превратившись в активного горлана-главаря, включился в жизнь советской столицы. Николай Асеев:
«Маяковский был для меня человеческим чудом, чудом, которое, однако, осязаемо и зримо ежедневно… Всё в нём было по мне, дорого и сродно. И его величественность "медлительного и вдумчивого пешехода", который, "мир огромив мощью голоса", идёт по Москве, оглядывая её, как повелитель, и его мальчишеская ухмылка и уловка в самые неожиданные моменты, и его грозное посапывание, когда что-нибудь не нравилось ему в собеседнике. Но главное – это, повторяю, была близость к чуду, его каждодневное возникновение как обычного явления, как восход луны, шум поезда».
4 мая для членов Главреперткома (Главного комитета по контролю за репертуаром при Наркомпросе) в театре имени Мейерхольда (ГосТИМе) был устроен просмотр уже почти готового спектакля по пьесе Ильи Сельвинского «Командарм 2».
Маяковский пришёл на просмотр вместе с Яковом Аграновым. В специальном журнале, регистрировавшем пришедших, надо было указать фамилию и организацию, которую представлет пришедший. Агранов написал: «ОГПУ», Маяковский: «Вселенная».
В.В. Маяковский. Москва, 1929. Фото: А.А. Темерин
После того, как показ спектакля завершился, среди зрителей, приглашённых на просмотр, Владимир Владимирович неожиданно увидел и свою старую знакомую – Наталью Симоненко (Рябову), которая потом написала:
«В фойе театра я услышала над собой знакомый и родной голос:
– Натинек, как вам эта гнусь нравится? – Маяковский стоял громадный, сияющий в светлом желтоватом костюме с красным галстуком».
Затем состоялось обсуждение, проходившее под председательством главы Главреперткома Фёдора Раскольникова, который к тому же являлся ещё и председателем Художественно-политического совета театра.
Мейерхольд, выступив перед собравшимися, повторил свои слова, сказанные два месяца назад (4 марта) на предыдущем заседании Художественно-политического совета:
