Сотрудник газеты «Прагер пресс», бравший интервью у Маяковского, написал:
«Можно много подобрать прилагательных для описания лица Владимира Владимировича: волевое, мужественно красивое, умное, вдохновенное. Все эти слова подходят, не льстят и не лгут, когда говоришь о Маяковском. Но они не выражают основного, что делало лицо поэта незабываемым. В нём жила та внутренняя сила, которая редко встречается во внешнем проявлении. Неоспоримая сила таланта, его душа».
Интервьюер вспомнил и про стихотворение «Письмо Горькому», спросив:
«– За это "Письмо" на вас, кажется, сильно нападали?»
Поэт ответил:
«– Это потому, что Горький – это традиция. Я был совершенно объективен и не касался его личности, однако мне ставили в вину тот факт, что я осмелился нарушить эту традицию. Впрочем, я не гарантирую, что не могу писать плохих стихов».
Этот ответ Маяковского Александр Михайлов прокомментировал так:
«Последняя фраза имеет двойной смысл – частный и общий. Частный состоит в том, что он не настаивает на этической безупречности "Письма" к Горькому. Общий – о, это особый случай! Где ещё вы найдёте у Маяковского признание, что он не гарантирует вам качество – стихов ли, поэм, агиток, рекламы?!»
В этой поездке спутницей Маяковского была писательница Лидия Николаевна Сейфуллина (входила в состав одной с поэтом делегации ВОКСа). Вот что ей запомнилось:
«Из чехословацких воспоминаний наиболее яркими сохранились в моей памяти пение чешскими крестьянами "Левого марша" и выступление коллектива "Синей блузы" в Праге.
Прекрасно звучали на чешском языке не только стихи поэта, но и вся программа выступления, проникнутая его ритмом, его духом».
Маяковский в Праге, 1927 год
Берлин – Париж
О дальнейшем маршруте Маяковского в очерке «Ездил я так» сказано:
«Из Праги я переехал в Германию».
Лидия Сейфуллина:
«В Берлине я узнала, каким изумительным товарищем, весёлым и простым, был на чужбине в отношении к своим, советским людям этот знаменитый и великодушный человек».
Узнала Сейфуллина и ещё одну черту характера стихотворца:
«Этот грозный поэт-трибун любил неожиданно сошкольничать…
Я очень маленького роста. Когда мы стояли рядом, моя голова была чуть повыше его локтя».
И Маяковский принялся «от скуки» подтрунивать над Сейфуллиной:
«Возьмёт и догонит меня неожиданно на улице, пройдёт несколько шагов рядышком, старательно вытянувшись во весь свой высокий рост, потом улыбнётся и быстро скроется в каком-нибудь подъезде. Долго сердиться на него, когда он школьничал, было невозможно. Очень непосредственно это у него выходило: внезапно и по-детски».
Но когда Сейфуллина потеряла ключи (от пансиона Анны Кербер на окраине города, где она остановилась), а затем потеряла вторично, Маяковский, встретив её, спросил:
«– Когда день вашего рождения?
– А что? Вам зачем?
– Пусть будет сегодня. Я привёз вам подарок.
Достав из кармана кольцо с ключами, он побренчал ими:
– Фрау Анна Кербер по моей просьбе заказала запасные. Я вам их дарю, но до вашего отъезда из Берлина они будут у меня. Подарок дорогой, вы можете не благодарить: не люблю.
И снова его чудесная улыбка. Для меня такие шутки были действительно дороги. В них таилась большая дружеская теплота, на излучение которой Маяковский расточительным не был».
29 апреля Маяковский приехал в Париж.
Поселился всё в том же отеле «Истрия», где сразу же получил весточку из Москвы (от Лили Брик). Но ответ писать не торопился.
Первомай встречал в нашем полпредстве, почувствовав себя как бы оказавшимся в родной стране. Об этом – Лидия Сейфуллина:
«Ещё накануне, 30 апреля, в полпредстве, на внутренней стене, появилось отпечатанное на пишущей машинке обращение. Всем общественно-известным во Франции советским подданным предлагалось находиться с очень ранних утренних часов в день Первого мая в стенах полпредства.
Когда нас проверяли, все ли мы находимся в стенах полпредства, Владимир Владимирович глухо, сердито, как на тюремной перекличке, отозвался:
– Здесь.
Плотно заперты ворота старинного особняка. Все привратники внутри двора. На улице, за воротами, дежурят французские полицейские в увеличенном для улицы Гренель составе…
Они всех нас знали, мы – их. Одного из них мы запомнили хорошо. Маленький, длиннорукий, вертлявый, он был похож на обезьяну. Кто-то назвал его "маго" (бесхвостая обезьянка)…
И вот как сейчас вижу я высокую фигуру Маяковского. Непривычно сжав свои широкие плечи, непривычно повторяясь, он бубнил:
– Хоть бы паршивого "магошку" дали мне распропагандировать… Товарищ полпред, одного "магошку" можно? А?»
Парижские тяготы
Только 7 мая Маяковский сел писать ответное письмо Лили Юрьевне:
«Мой изумительный, дорогой и любимый Лилик.
Как только я ввалился в "Истрию", сейчас же принесли твоё письмо – даже не успел снять шляпу. Я дико обрадовался и уже дальнейшую жизнь вёл сообразно твоим начертаниям – заботился об Эльзе, думал о машине и т. д. и т. д.».
В комментариях к этому письму в 13-томном собрании сочинений Маяковского говорится:
«Письмо не окончено и не было отправлено. Сохранилось в бумагах поэта, находящихся у адресата».
По поводу «раздумий» поэта «о машине» в комментариях сказано:
«… это удалось осуществить только в следующую поездку – полтора года спустя».
Что же касается самого письма, то на первый взгляд оно выглядит самым обычным письмом, написанным человеком, который, путешествуя по разным странам, соскучился по своим.
Но вслед за простыми (дежурными) фразами тут же зазвучала нудьга, знакомая нам по предыдущим письмам:
«Жизнь моя совсем противная и надоедная невероятно. Я всё делаю, чтоб максимально сократить сроки пребывания в этих хреновых заграницах».
И это всё писалось в тот момент, когда вот-вот должно было состояться торжественное мероприятие в его честь. Поэт сообщал Лили:
«Сегодня у меня большой вечер в Париже».
