Оказывается, Маяковский ещё накануне приехал из Ялты, чтоб встретить меня. Ранним утром побрился, нарядился и пошёл встречать. Об этом он мне рассказал и добавил:
– Цените это!..
В Ялте для меня была приготовлена комната в гостинице "Россия"».
Наташа обратила внимание и на то, как обращался к ней знаменитый на всю страну поэт:
«Звал меня Маяковский большей частью очень ласково – Наталочка. Когда представлял кому-нибудь чужому, говорил:
– Мой товарищ-девушка.
Иногда, хваля меня кому-нибудь из знакомых, добавлял:
– Это трудовой щенок!
Часто и мне говорил:
– Вы очень симпатичный трудовой щенок, только очень горластый щенок, – добавлял он с укором. – Ну почему вы так орёте? Я больше вас, знаменитей вас, а хожу по улицам совершенно тихо…
Громко Маяковский говорил только на эстраде. Дома же говорил почти тихо. Никогда громко не смеялся. Чаще всего вместо смеха была улыбка. А когда на выступлениях из публики просили сказать что-нибудь погромче – он объяснял:
– Я громче не буду, могу всех сдуть…
Я же всегда говорила очень громко – и дома, и на улице, и он часто останавливал меня:
– Я ведь лирик. Надо со мной говорить тихо, ласково».
Вот так оно начиналось – то крымское лето, вдвоём с очаровательной «товарищ-девушкой», которая потом написала:
«… я бывала на всех выступлениях Маяковского! Каждый вечер я слушала, как он читал стихи».
Но 10 августа Маяковский отправил Лили Брик письмо:
«Дорогой, родной, любимый Лучик!..
Я живу в Ялте, вернее, это так называется, потому что езжу читать во все имеющиеся стороны…
Живу в Ялте с Горожаниным, с ним же в большинстве случаев разъезжаю».
Далее в письме следуют просьбы, вопросы, а заканчивается оно так:
«Будь добра, родненькая, ответь мне на всё подробным письмом на Ялту.
Целую тебя и скучаю.
Весь твой Счен».
А ведь в этот момент рядом со «Сченом» находился не только Горожанин (о нём речь впереди), но и Лавут, а также Наташа Брюханенко, «трудовой щенок»!
Кстати, она довольно подробно описала, как организовывались «чтения» или «вечера» Маяковского:
«Администратор Лавут устраивал эти вечера так: сначала по городу или курортному посёлку расклеивались афиши, на которых огромными буквами было напечатано одно слово:
МАЯКОВСКИЙ
Когда все узнавали о его приезде и заинтересованные ждали – где? и когда? – появлялась вторая афиша с точным указанием дня, места выступления с тезисами разговора-доклада».
Павел Лавут:
«Что удивляло и привлекало в авторских вечерах поэта? Пожалуй, всё: разговор с аудиторией, стихи, темперамент, ораторский дар и полемический задор, разящее остроумие. Но главное всё же стихи с их разговорными интонациями, разнообразием размера и ритма, непринуждённостью в переходах не только от одной строфы к другой, но и от строки к строке, а порой – от слова к слову».
Наташа описала, как проходили эти «авторские вечера»:
«Тогда в Крыму каждое выступление начиналось так: Маяковский выходил на эстраду, рассматривал публику, снимал пиджак, вешал его на стул. Затем вынимал из кармана свой плоский стаканчик и ставил его рядом с графином воды и бутылкой нарзана.
Из публики сразу начинались вопросы и летели записки: "Как вы относитесь к Пушкину?", "Почему так дороги билеты на ваш вечер?"
– Это неприлично подтягивать штаны перед публикой! – кричит кто-то.
– А разве приличнее, чтоб они у меня упали? – спрашивает Маяковский.
– А женщины больше любят Пушкина! – снова выкрикивает какая-то задира.
– Не может быть! Пушкин мёртвый, а я живой!
Темы разговора были: против есенинщины, против мещанства, против пошлятины, черёмух и лун. За настоящие стихи, за новый быт…
Однажды в Ялте, в городском саду, Маяковский выступал на открытой сцене. Рядом шумело море. Вдруг поднялся сильный ветер, срывая листья с деревьев, закружил их по эстраде и разметал бумажки на столе.
– Представление идёт в пышных декорациях! – торжественно сказал Маяковский. – А вы говорите – билеты дорогие!».
22 августа состоялось выступление Маяковского в Ливадийском дворце, бывшей летней резиденцией царской семьи. Дворец был превращён в санаторий для крестьян. Об этом – стихотворение «Чудеса!»:
«Звонок. / Луна / отодвинулась тусклая,
и я, / в электричестве, / стою на эстраде.
Сидят предо мною / рязанские, / тульские,
почёсывают бороды русские,
ерошат пальцами / русые пряди…
Пусть тот, / кто Советам / не знает цену,
со мною станет / от радости пьяным:
где можно / ещё / читать во дворце —
что? / Стихи! / Кому? / Крестьянам!»
Торжественный день
24 августа 1927 года было обнародовано постановление Совнаркома РСФСР о лишении Фёдора Ивановича Шаляпина звания Народного артиста и права возвращения на родину. Обосновывалось это тем, что он якобы не хотел «вернуться в Россию и обслужить тот народ, звание артиста которого было ему присвоено».
Чтобы сообщить об этом решении певцу, полпред СССР во Франции Христиан Раковский вызвал жившего в Париже Шаляпина в советское полпредство. О том, что там произошло, написал писатель Лев Разгон:
«По словам Христиана Георгиевича, Шаляпин не давал никаких поводов для репрессий. Не принимал участия в эмигрантских акциях, радостно принимал приглашения на приёмы в посольство, пел на вечерах и приёмах, которые посольство устраивало по торжественным поводам. Никаких денег он эмигрантам не давал. Во-первых, потому, что совсем не любил давать кому бы то ни было своих денег, и, во-вторых, потому, что вёл себя по отношению к активной части эмигрантов очень осторожно. Но любил бывать в русской церкви, находившейся неподалёку от посольства, и иногда петь на клиросе вместе со знаменитым церковным хором Афонского.
Церковь устроила для своих бедных прихожан, т. е., конечно, эмигрантов, платный концерт хора Афонского. И пригласила участвовать своего прихожанина Шаляпина. И тот, естественно, не отказался. Сам посол не придал этому никакого значения, но в посольстве было достаточное количество осведомителей разного ранга. И они – доложили… Очевидно, в Москве указание о лишении Шаляпина советского паспорта было дано тем, чьи приказы не оспаривались…
