«…вероятно, была не прочь, чтобы Маяковский слегка приударил за хорошенькой – не более того, как ей тогда казалось, – к тому же замужней актрисой. Тогда из этого ничего не вышло – Маяковский на съёмочной площадке не появлялся, и надобности в специальном знакомстве не было никакого: отношения Маяковского с Натальей Брюханенко всё ещё продолжались, хотя обоим было ясно, что конец уже близок».
Почему «обоим было ясно», Ваксберг не объяснил. Скорее всего, это утверждение – просто плод его творческой фантазии.
Новая поэма
Вернувшийся из Тифлиса Лев Кулешов однажды приехал к Брикам, сидя за рулём автомобиля. Откуда взялась у него эта машина, точных сведений найти не удалось.
Аркадий Ваксберг:
«Кулешов был тогда обладателем единственного, наверное, по всей Москве личного "Форда". Он катал на нём Лилю по городу, приезжал – иногда вместе с Лилей – на дачу, которую традиционно снимали в посёлке Пушкино. Однажды, отправившись с Лилей в Москву, прихватили по дороге и Маяковского».
Бенгт Янгфельдт:
«Если в Советском Союзе двадцатых годов мотоцикл был редкостью, то частный автомобиль считался неслыханной – и идеологически подозрительной – роскошью».
Впрочем, Янгфельдт при этом не был уверен в том, что у Кулешова в тот момент был автомобиль. Поэтому написал, что он всего лишь «очень хотел» иметь машину.
А Маяковский (после завершения своего летнего турне) принялся в самых разных аудиториях «показывать» свою новую Октябрьскую поэму «Хорошо!»
В советские времена эта поэма была у всех на устах, её строки заучивали в школе, её главы читали с эстрады заслуженные и народные артисты.
Писалась поэма стремительно: зимой и весной было создано шесть глав (со 2-й по 8-ю), в мае-июле – ещё восемь (с 9-й по 17-ю), в августе – последние три (1-я, 18-я и 19-я). Название («"Хорошо!" Октябрьская поэма») тоже родилось в последнем месяце лета 1927 года.
Начиналась поэма так:
«Время – / вещь / необычайно длинная, —
были времена – прошли былинные.
Ни былин, / ни эпосов, / ни эпопей.
Телеграммой / лети, / строфа!
Воспалённой губой / припади / и попей
из реки / по имени —"Факт"».
А вот как первая глава заканчивалась:
«Этот день / воспевать / никого не наймём.
Мы / распнём / карандаш на листе,
чтобы шелест страниц, / как шелест знамён,
надо лбами / годов / шелестел».
Часто цитировалась в советские времена последняя строка 10-й главы поэмы (целиком последнее четверостишие с эстрад читалось очень редко):
«Посреди / винтовок / и орудий голосища
Москва – / островком, / и мы на островке.
Мы – / голодные, / мы – / нищие,
с Лениным в башке / и с наганом в руке».
Не декламировались в переполненных залах и строки из 15-й главы:
«Лапа / класса / лежит на хищнике —
Лубянская / лапа / Че-ка».
Зато постоянно читались четверостишия 17-й главы:
«Я с теми, / кто вышел / строить / и месть
в сплошной / лихорадке / буден.
Отечество / славлю, / которое есть,
но трижды – / которое будет.
Я / планов наших / люблю громадьё,
размаха / шаги саженьи.
Я радуюсь / маршу, / которым идём
в работу / и в сраженья…
И я, / как весну человечества,
рождённую / в трудах и в бою,
пою / моё отечество,
республику мою!»
19-я глава поэму завершала. Её строки заучивали наизусть советские школьники:
«Я / земной шар
чуть не весь / обошёл, —
и жизнь / хороша,
и жить / хорошо.
А в нашей буче, / боевой, кипучей, —
и того лучше».
И эта «жизнь», которая «хороша», энергично (по-маяковски) славилась. И вдруг – в том месте, где речь заходила о советской милиции, оберегавшей страну Советов, – появлялись слова, совершенно не свойственные поэзии Маяковского. Вот это место:
«Розовые лица.
Револьвер / жёлт.
Моя / милиция
меня / бережёт.
Жезлом / правит,
чтоб вправо / шёл.
Пойду / направо.
Очень хорошо».
Как же так? Маяковский практически на всех своих выступлениях (даже за рубежом) читал свой «Левый марш», в котором призывал всех шагать «левой», и который завершался гордыми восклицаниями:
«Грудью вперёд бравой!
Флагами небо оклеивай!
Кто там шагает правой?
Левой! / Левой! / Левой!»
А теперь получалось, что идти «направо» тоже «очень хорошо». Как же так? И с чего это вдруг?
А случилось вот что. На десятом году советской власти в стране крепла и ширилась «Объединённая левая оппозиция» (Троцкий, Зиновьев, Каменев и их сторонники). Призывать шагать только левой становилось опасно – сталинское ЦК требовало держаться правее «левого уклона». И Маяковский пошёл туда, куда в течение десяти лет призывал не ходить другим, туда, куда указала ему своим «жезлом» розоволицая советская «милиция».
Возникает вопрос: сам ли поэт до этого додумался или кто-то подсказал ему? Но если подсказали, то кто? Брики? Агранов?
Странно, что на этот нюанс никто из биографов поэта внимания не обращал. Впрочем, это понятно, ведь завершалась 19-я глава строками, к которым не придерёшься:
«Другим / странам / по сто.
История – / пастью гроба.
А моя / страна – / подросток, —
твори, / выдумывай, / пробуй!
Радость прёт. / Не для вас / уделить ли нам?!
