Неужели их всех, не отлипавших от Маяковского профессиональных убийц, у которых руки по локоть в крови, – неужели их связывала с ним только любовь к литературе? И ничто больше? Их с ним – допустим. А его с ними?»
С этим рассуждением трудно не согласиться. Ведь «Аграныч» со товарищи не просто посещали заседания литературной группы и молча выслушивали выступления её участников. Гепеушники знакомились с лефовцами поближе, заводили с ними разговоры на самые разные (не только литературные) темы, задавали вопросы, выслушивали ответы, мотали себе на ус, а потом, вернувшись на Лубянку, составляли подробные отчёты обо всём, что видели и что слышали. И в этих бумагах фиксировались высказывания лефовцев – откровенные суждения людей, порою не предполагавших, что их слова станут свидетельскими (а иногда и обвинительными) показаниями.
Приведём ещё одно замечание Ваксберга:
«Как случилось, что Лубянка опутала своими цепями этот дом и всех его обитателей, всех посетителей? Чего хотела от них? На что толкала? Даже сейчас, почти три четверти века спустя, при, казалось, доступных архивах, концы невозможно свести с концами и заполнить не версиями, а достоверной информацией великое множество зловещих пустот».
На подобные вопросы пробовал найти ответы и поэт-конструктивист Илья Сельвинский:
«Есть, конечно, люди, которым всё по силам. Лефовцы, например. Эти просто изменяют условия задачи, подгоняя их под готовое решение. Эпоса не нужно, психологии не нужно, философии, лирики, художественности, искренности и т. д. и т. п. – всего этого не нужно. Остаётся зарифмовка газетных фактов и да здравствует культурная революция!»
Теперь самое время посмотреть, как работали тогда другие осведомители ОГПУ. Например, Аркадий Максимов, двоюродный брат Якова Блюмкина, который поставлял Лубянке информацию о Борисе Бажанове.
Борис Бажанов:
«Когда осенью 1927 года я прощался с Москвой, Максимов был очень грустен. С моим отъездом он терял лёгкую и хорошо оплачиваемую работу. Я решил созорничать. Я знал, что он поставляет обо мне рапорты в ГПУ, но он не знал, что я это знаю. Наученный разнообразным советским опытом, я считал, что если враг хочет иметь о вас информацию, то удобнее всего, если вы её поставляете сами – вы выбираете то, что надо. Так я и сделал…
Встретив Максимова перед отъездом в Ашхабад, я спросил его: “А как у вас с работой?” – “Да, по-прежнему плохо”. – “Хотите, я вас возьму с собой, в Среднюю Азию?” – О да, он бы с удовольствием, разрешите, он завтра даст мне окончательный ответ – надо прервать какие-то начатые переговоры. Я хорошо понимаю, что он побежит в ГПУ спрашивать, что делать. Ему говорят – превосходно, конечно, поезжай, продолжай давать рапорты. И в Ашхабад я поехал с Максимовым».
А теперь вновь вернёмся в Москву и посмотрим, что происходило в тот момент в некогда дружном лефовском (ставшем новолефовском) коллективе, незаметно превратившемся в «филиал ГПУ».
Настроения новолефовцев
Проходившему в октябре 1927 года VIII Московскому губернскому профсоюзному съезду Маяковский посвятил стихотворение «Рапорт профсоюзов», опубликованное 14 октября в «Комсомольской правде». Начиналось оно так:
«Прожив года, / и голодные и ярые,
подытоживая десять лет,
рапортуют / полтора миллиона пролетариев,
подняв / над головою / профсоюзный билет.
Голосом, / осевшим от железной пыли,
рабочему классу / клянёмся в том,
что мы / по-прежнему / будем, как были, —
октябрьской диктатуры / спинным хребтом».
Обратим внимание на то, кому рапортуют пролетарии в этом стихотворении?
Рабочему классу.
То есть самим себе!
Но зачем же самим себе клясться?
Ведь в ту пору было принято рапортовать, клясться партии и её вождям.
Вполне возможно, что именно партии и рапортовали поначалу пролетарии в стихотворении Маяковского, но, видимо, по чьей-то настойчивой просьбе слово «партия» было заменено «рабочим классом».
Могло такое произойти? Вполне! Потому как большевистская партия в тот момент продолжала быть расколотой на сторонников «большинства ЦК» (сталинцев) и сторонников «Объединённой левой оппозиции» (троцкистов и зиновьевцев). Партийцы должны были определиться, с кем они. И это «определение» должно было произойти на очередном съезде. После этого рабочий класс и мог клясться победившим вождям, а пока было рановато.
Даже о том, как воплощать образ вождя революции, можно было ещё поспорить.
Кинорежиссёр Сергей Эйзенштейн, успевший к тому времени прославиться фильмами «Стачка» и «Броненосец Потёмкин», к 10-летию Октября снял кинофильм «Октябрь».
Наталья Брюханенко:
«Помню, как осенью двадцать седьмого года я была с Маяковским в кино на "Октябре" Эйзенштейна. Маяковскому картина не понравилась, он сказал, что это "Октябрь и вазы", потому что половину картины занимают люстры и вазы и прочие красоты Зимнего дворца».
Мало этого, Маяковский тотчас собрал соратников на обсуждение кинокартины. Один из лефовцев, Пётр Незнамов, вспоминал:
«Когда на квартире Сергея Третьякова в Спиридоньевском переулке состоялась встреча лефовцев с Эйзенштейном, Маяковский резко напал на Эйзенштейна за эстетизм. Эйзенштейн был совершенно растерян и не защищался…»
Роль Ленина в этом фильме исполнял рабочий цементного завода Василий Николаевич Никандров, внешне очень походивший на вождя революции.
Маяковский был решительно против создания образа Ленина методами художественного кино. Поэт ратовал за кинохронику. Это была его убеждённая точка зрения, которую было трудно поколебать.
8 октября 1927 года в московском Доме печати состоялся диспут на тему «Пути и политика Совкино». Это мероприятие было организовано ЦК ВЛКСМ, редакцией газеты «Комсомольская правда» и Обществом друзей советской кинематографии. 15 октября в Центральном доме работников искусств диспут был продолжен. Владимир Маяковский выступил там дважды. В первый раз он покритиковал лишь руководство Совкино:
«Указывают на Эйзенштейна, на Шуб. Нечего говорить, что эти режиссёры – наша кинематографическая гордость, но они помимо Совкино стали такими. "Броненосец Потёмкин" по первому просмотру пускали только на второй экран, и только после того, как раструбила германская пресса, он пошёл на первом экране…»
Завершая своё второе выступление, Владимир Владимирович обрушился на Эйзенштейна:
«Мы отошли от хроники. Что же мы имеем к десятилетию Октября?.. Нам Совкино в лице Эйзенштейна будет показывать поддельного Ленина, какого-то Никанорова или Никандрова… Я обещаю, что в самый торжественный момент, где бы это ни было, я освищу и тухлыми яйцами закидаю этого поддельного Ленина».
