Михаил Розенфельд:
«Я приехал на конференцию и в кулисах стоял рядом с Маяковским и слушал выступления. И вот я говорю:
– Владимир Владимирович, я сейчас видел в типографии статью о вас.
– Чья статья?
– Зорича.
– Что он пишет?
– Я не читал, не знаю.
Я ушёл. Через некоторое время возвращаюсь. Владимир Владимирович говорит:
– А всё-таки заметили хоть пару слов? Ну, что он пишет?
– Нет, ничего не заметил.
– Ну как же!
Он страшно был заинтересован:
– Странно!
И потом ещё раз подошёл и говорит:
– Всё-таки не может быть! Представьте себе: лежат гранки, вы проходите мимо. Я бы что-нибудь заметил. Там же не просто моя фамилия, а что-то ещё должно быть.
Я ещё раз сказал, что абсолютно ничего не видел. И он несколько раз на протяжении вечера подходил и спрашивал об этом и очень нервничал. Меня это поразило».
Нервничал Маяковский не зря – ведь вслед за Тальниковым Зорич обвинил поэта в том, что его стихи «социально бессодержательны», а в очерках об Америке явно прослеживается «идеологическое мещанство». Иными словами, «Красная новь» вновь довольно сильно ударяла по Маяковскому.
Ответ на подобную критику у Владимира Владимировича был уже готов.
Часть третья
Прозаический бунт
Глава первая
Пьеса про клопа
Финиш 1928-го
Пожалуй, пришла пора ещё раз вспомнить о двойственности натуры Маяковского, которую вновь очень ярко продемонстрировало его возвращение из-за границы в декабре 1928 года. В Париже он был одним человеком, а в Москве – совсем другим!
Во французской столице Владимир Владимирович был поэтом, влюблённым в очаровательную русскую эмигрантку. Он читал ей стихи, говорил с ней только о любви и вёл себя так, словно ничего, кроме амурных дел, в этой жизни его не интересует.
А в столице страны Советов Маяковский мгновенно перевоплотился в пламенного оратора, со всех трибун говорившего о коммунистической идеологии, которая должна-де пронизывать любое литературное произведение. К встретившей его дома «семье» Владимиру Владимировичу тоже необходимо было подстроиться.
Валентин Скорятин:
«Можно представить, в какую напряжённую обстановку попал поэт по возвращении из Парижа. Зная к тому же капризный характер Лили Брик, нельзя исключить обструкцию и даже истерику».
Аркадий Ваксберг, считавший, что это Лили Юрьевна предложила Эльзе Триоле познакомить Маяковского с какой-нибудь симпатичной барышней, написал:
«Лиля своими же руками, сама того не желая, толкнула его в объятия реальной, а не воображаемой соперницы, – в объятия, которые оказались куда более крепкими, чем она могла предполагать».
10 декабря (через два дня после приезда) Маяковский отправил Татьяне Яковлевой один из томов собрания его сочинений, сопроводив книгу надписью:
«Дарю / моей / мои тома я.
Им заменить / меня / до мая.
А почему бы не до марта?
Мешают календарь и карта?»
Как видим, только что вернувшийся из Парижа поэт уже точно знал, когда он снова поедет во Францию.
Вскоре к Татьяне отправился следующий том, на котором было написано:
«Второй. Надеюсь, третий том
снесём / собственноручно в дом».
Но так шутливо и даже ласково Маяковский вёл себя только со своей парижской возлюбленной. Своим же соотечественникам он неустанно повторял, что его любимое занятие – это «сто раз переделывать, переучивать стомиллионную массу», которая ещё «недостаточно культурна». Здесь он был предельно беспощаден. Практически каждый, кто критиковал поэта, знал, что его ответ (причём невероятно колючий) последует незамедлительно.
А тут (13 декабря) газета «Вечерняя Москва» поместила интервью, которое дал ей вернувшийся на родину Мейерхольд:
«Сельвинский прислал мне в Париж написанную для нас пьесу. Некоторые места в этой пьесе меня потрясли – настолько они сильны. В пьесе есть ряд недостатков, которые вполне исправимы».
Ревнивого Маяковского эта заметка, конечно же, взволновала. Ещё бы, ведь у Мейерхольда появилась не просто пьеса, а пьеса в стихах.
20 декабря Маяковский выступил в Доме печати с докладом «Газета и поэт». И заявил:
«Я считаю себя пролетарским поэтом, а пролетарских поэтов ВАППа – себе попутчиками».
Полной стенограммы этого выступления не сохранилась. Но есть записи других речей, с которыми Маяковский выступил 22 декабря 1928 года в Доме Герцена на собрании Федерации объединённых советских писателей. Там с докладом «О политике партии в области художественной литературы», наносившим удар по правому уклону в литературе, выступил заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Платон Михайлович Керженцев. Корнелий Зелинский написал потом в статье «Чего хотят писатели»:
«Доклад П.Керженцева о правой опасности на фронте искусств был похож на крымское землетрясение. Писатели повыбежали из своих домов. Заговорили».
В прениях по докладу Маяковский выступал дважды. Обе его речи были как всегда эмоциональны (местами – даже задиристы) и как всегда довольно сумбурны. Отдельные тезисы высказанного им были просто логически не выстроены.
Как бы в знак благодарности за защиту Лефа от нападок критиков поэт поддержал Керженцева, с пафосом произнося:
«С докладом я лично согласен…
Я очень рад, например, что Платон Михайлович…
Мы очень рады, что товарищ Керженцев…
Я всяческим образом приветствую призыв товарища Керженцева…»
Позицию Маяковского понять можно. Во-первых, как мы помним, Керженцев был его шефом в РОСТА, а во-вторых, поэт собирался ознакомить общественность со своей новой пьесой, поэтому дружбу с органом, влиявшим на общественное мнение (и определявшим его!), следовало укреплять всячески. И он обрушился на тех, кто был негативно упомянут в докладе Керженцева. Поэт, в частности, сказал:
«… у нас существуют десятки группировок, которые замазывают, на мой взгляд фальсифицируют и фальшиво покрывают… проходящие классовые различия».
Первому, кому Владимир Владимирович нанёс удар, назвав «ударяемого» по фамилии, был Иуда Соломонович Гроссман-Рощин, который, как мы помним, был давним знакомцем поэта-футуриста ещё по «Кафе поэтов», а затем входил в узкий круг его ближайших сподвижников. Почему они разошлись, из-за чего рассорились, неизвестно. Последний удар по Маяковскому Гроссман-Рощин нанёс своей статьёй в двадцать втором номере журнала «На литературном посту». В статье говорилось:
