И «монгольский лама» ушёл вперёд. 22 сентября караван Рериха пришёл в старый монастырь Сандолинг. Рерих записал:
«Мы решили зайти, не там ли наш лама?.. Настоятеля монастыря мы не видали. Также не нашли нашего ламу. Был и ушёл ещё рано утром по дороге к границе. Спешим найти его».
Запись 23 сентября:
«…к вечеру подходим к подножию перевала Карал-Даван… Наконец пришёл лама. Чтобы миновать мост, его провели где-то через поток… На перевал лама пойдёт ночью, для него справляют фонарь и топор».
24 сентября, преодолев перевал Караул-Даван, Рерих записал:
«Между валунами протискиваемся у скал. У Омар-хана пала лошадь. При переправе утонул баран… Из-за камня поднимается странная фигура в мохнатой яркендской шапке, меховой кафтан, с фонарём. Это лама переоделся яркендцем. Ночью луна скоро взошла, и лама благополучно перебрался через гребень перевала. В тот же день – неожиданное открытие. Оказывается, лама отлично говорит по-русски. Он даже знает многих наших друзей. Всё это время нельзя было даже предположить такое его знание. Когда при нём говорили по-русски, ни один мускул не выдавал, что он понимает. В своих ответах ни разу он не показал знания сказанного нами по-русски. Ещё раз становится ясным, как трудно оценить размер знания лам. Только невежественность не понимает двадцатипятивековую организацию».
27 сентября:
«Лама сообщает разные многозначительные вещи. Многие из этих вестей нам уже знакомы, но поучительно слышать, как в разных странах преломляется одно и то же обстоятельство… Ещё раз поражаемся мощности и неуловимости организации лам. Вся Азия, как корнями, пронизана этой странствующей организацией».
Надо полагать, что Яков Блюмкин (он же «монгольский лама») удивил Рериха не только знанием русского языка, но и предъявлением документа, в котором значилось, что его податель является заместителем руководителя экспедиции. Вот это было действительно «неожиданным открытием» для Николая Рериха, путешествие которого по ущельям и перевалам Индии и Китая продолжилось.
Судьбоносная встреча
А в это время за Тихим океаном в Северо-Американских Соединённых Штатах (спустя несколько дней после трагедии на Лонг-Лэйке) произошла ещё одна весьма эмоциональная история. Александр Михайлов назвал её так:
«…романтическая история, окутанная флёром таинственности».
А началось всё с того, что в самом начале сентября Маяковский был приглашён в гости. Бенгт Янгфельдт уточняет, что поэта пригласили…
«…на коктейль к радикально настроенному американскому юристу Чарльзу Рехту, который консультировал Амторг… и тоже содействовал выдаче визы Маяковскому – именно у Рехта Маяковский провёл свой первый вечер в Нью-Йорке».
На этой скромной вечеринке Владимир Владимирович встретил молодую женщину, которую звали Элли Джонс. Она прекрасно говорила по-русски и оказалась хорошей знакомой Хургина. Элли, по её же словам, давно просила познакомить её с приехавшим в Нью-Йорк советским поэтом, но Хургин отказывался это сделать, сказав, что Маяковский слишком хорошо известен как «покоритель женских сердец».
Только теперь, когда Хургина уже не было в живых, эта встреча состоялась.
Бенгт Янгфельдт:
«Она сказала, что никогда не была на его выступлениях ни в Нью-Йорке, ни в Москве, но читала его стихи. Маяковский ответил: «Все красивые девушки так говорят. А когда я спрашиваю, какие стихотворения они читали, они отвечают: Одно длинное и одно короткое». Надо полагать, что её ответ: «Я не знаю ваших коротких – кроме рекламных – лозунгов» – произвёл впечатление на Маяковского».
Кто же она такая эта Элли Джонс?
Мы с нею уже встречались – на Виндавском (Рижском) вокзале осенью 1921 года, когда Лили Брик уезжала в Латвию, и её провожал Маяковский. Их Элли Джонс и увидела на перроне. Только тогда звали её иначе.
Александр Михайлов:
«Элли Джонс – Елизавета Петровна Зиберт – родилась 13 сентября 1904 года в обрусевшей немецкой семье в Башкирии».
Бенгт Янгфельдт:
«Предки её переселились из Германии в Россию при Екатерине II. Елизавета была старшей дочерью в многодетной семье, правда, очень состоятельной и по этой причине после революции подвергшейся репрессиям, что вынудило оставшихся в живых членов этой семьи в конце концов эмигрировать из России. Юная Елизавета ещё раньше поехала искать своё счастье в Москву…»
Поскольку кроме русского и немецкого Елизавета Зиберт владела ещё английским и французским, ей было нетрудно устроиться переводчицей в АРА, организацию, помогавшую Советской России справиться с голодом в Поволжье. Янгфельдт пишет:
«Во время работы в АРА она познакомилась с английским бухгалтером Джорджем Джонсом, за которого вышла замуж в мае 1923 года… Они переехали в Лондон, а оттуда – в Нью-Йорк. ‹…› …скорее всего, Джонс женился на Елизавете – или Элли, как её будут называть на Западе – для того, чтобы помочь ей уехать из России. Через некоторое время они расстались, и Джонс снял Элли квартиру на 71-й улице; стройная Элли обеспечивала себя самостоятельно, работая манекенщицей».
И вот Элли Джонс и Маяковский встретились.
Поначалу интерес поэта к эмигрантке-манекенщице был обусловлен, по словам Янгфельдта, чисто «практическими соображениями»:
«Элли, владевшая русским и английским, оказалась идеальным переводчиком, особенно когда нужно было купить косметику, одежду или прочие дамские аксессуары. «Я понимаю, почему у него репутация сердцееда, – записала Элли в своём дневнике после того, как он на коктейле у Рехта спросил, не может ли она пойти с ним за подарком его «жене». – Он сразу сообщает, что женат. Сигнал был ясен: мы можем развлечься, пока я в Нью-Йорке, но в Москве меня ждёт другая женщина»».
Как бы там ни было, но Элли и Маяковский друг другу понравились.
Аркадий Ваксберг продолжает:
«Роман вспыхнул сразу и был, как обычно в таких случаях, бурным и страстным».
Тем временем начались выступления Маяковского, его поездки по стране с докладами, чтением стихов, ответами на записки и с шумной (типично американской) рекламой этих поэтических вечеров.
Американские выступления
2 сентября 1925 года нью-йоркская газета «Новый Мир» опубликовала объяснение, почему необходимо устраивать второй вечер Маяковского в «Central Opera House»:
«Этот вечер является ответом на многочисленные просьбы лиц, не имевших возможности быть на первом вечере. Поступило также много писем с просьбой устроить второй вечер, который охватил бы новые фазы поэтического творчества СССР».
Прошло несколько дней, и та же газета уже чисто по-американски рекламировала приближавшийся вечер Маяковского:
