Но «восхвалением строя» занималась не только «лекция» Маяковского, но и его стихи. В стихотворении «Барышня и Вульворт» рассказывалось о том, как в витрине магазина, расположенном в самом тогда высоком небоскрёбе Нью-Йорка (57 этажей)…
«…мисс / семнадцати лет
сидит для рекламы / и точит ножи.
Ржавые лезвия / фирмы «Жиллет»…»
Девушка, как кажется поэту, надеется, что её увидит «долларовый воротила» и осчастливит её. Но Маяковский завершает стихотворение вопросом:
«Как врезать ей / в голову / мысли-ножи,
что русским известно другое средство,
как влезть рабочим / во все этажи
без грёз, / без свадеб, / без жданий наследства?»
Это ли не призыв к революции?
Небольшую статью «Американское кое-что», напечатанную по возвращении в СССР в журнале «Красная нива», Маяковский тоже закончил вопросами:
«Когда же вырастут в миллионы коммунистов эти отделы рабочей молодёжи?
Когда ещё вырастут в солдат революции эти чикагские пионеры?
Когда, не знаю – но раз есть, то вырастут».
Василий Агбарович Катанян:
«На одном из публичных выступлений Маяковского в Америке ему задали вопрос: «А правда, что вы по приказу правительства пишете о баранах?» – «Правда, – ответил Маяковский. – Лучше по приказу умного правительства писать о баранах, чем по приказу баранов о глупом правительстве»».
Об этом же поэт говорил и в стихотворении «Вызов»:
«Я / полпред стиха – и я / с моей страной
вашим штатишкам / бросаю вызов…
Посылаю к чертям свинячим
все доллары / всех держав.
Мне бы / кончить жизнь / в штанах, в которых начал,
ничего / за век свой / не стяжав».
Газета «Новый мир»:
«На вопрос председателя: желает ли публика повторения лекции, раздался гром аплодисментов. Когда поставили вопрос на голосование, все единодушно голосовали «за»».
5 октября Маяковский выступил в Филадельфии. Газета «Рассвет»:
«Маяковский хвалил советскую власть и Бурлюка, а Бурлюк хвалил Маяковского и советскую власть».
Вслед за последовавшими далее выступлениями в Нью-Йорке и Питтсбурге, Маяковский выступил ещё раз в Детройте и в Чикаго. Газета «Дейли уоркер» написала:
«Нападки на Маяковского местных русских контрреволюционных листков только привлекли ещё большую аудиторию. Он дал крепкий отпор этим белогвардейцам в коро ткой и острой речи».
Видимо, именно это выступление имела в виду Элли Джонс, написавшая:
«Он говорил таким тоном, что некто маленького роста вскочил и обратился к залу на идиш. Такое часто случалось в России. Лекция превратилась в свободную беседу для всех присутствовавших. Я видела, что Маяковский «зверел и зверел».
Наконец он громким голосом заговорил по-грузински. В зале оказались люди, приехавшие с Кавказа. Они все стали кричать на своём языке, смеясь и аплодируя, радуясь родному языку. Бедлам!
– Это единственный «иностранный» язык, который я знаю. Почему вы позволяете себе выступать передо мною? Я не знаю идиш, – сказал он этим людям по-русски».
Но «люди, приехавшие с Кавказа» никак не могли угомониться. Один из них крикнул, спрашивая, откуда, мол, Маяковский родом. Тот зычно ответил:
– Багдадели вар! (Я из Багдади!)
Элли Джонс:
«Наконец, всё успокоилось, и лекция прошла с огромным успехом; все кричали, орали и аплодировали».
А Маяковский читал стихотворение «Ол райт» (потом он назвал его «100 %»), которое завершалось такими словами:
«Я разбезалаберный до крайности,
но судьбе, / не любящий / учтиво кланяться,
я, / поэт, / и то американистей
самого что ни на есть / американца».
Газета «Новый мир»:
«Рабочие почувствовали в нём своего человека.
– Это, брат, свой парень – сказал один рабочий председателю после лекции. – Недаром местная шваль его ненавидит».
4 октября Маяковский вновь выступил в Нью-Йорке.
Практически всюду Бурлюка и Маяковского сопровождала Элли Джонс. Она была почти на всех выступлениях поэта.
Правда, свои отношения влюблённые тщательно скрывали.
Законспирированный роман
Элли Джонс впоследствии написала:
«Мы всегда использовали официальную форму общения. Ни он, ни Бурлюк никогда не называли меня иначе как Елизаветой Петровной, в знак уважения».
Особенно корректно, по её словам, вёл себя Маяковский:
«На людях он целовал мне руки. При американцах он называл меня только миссис Джонс».
Конспирация коснулась даже творчества поэта, на что давно уже обратили внимание биографы поэта, дружно ссылающиеся на стихотворение, написанное в летнем рабочем лагере «Нит гедайге!» Оно начинается так:
«Запретить совсем бы / ночи-негодяйке
выпускать / из пасти / столько звёздных жал.
Я лежу, – / палатка / в Кемпе «Нит гедайге».
Не по мне всё это. / Не к чему… / и жаль…»
Что это?
Вновь тоскливая нудьга?
Вновь безысходность и одиночество?
Ведь в этот лагерь поэт приезжал не один, а вместе с Элли Джонс.
Александр Михайлов тоже задался вопросом:
«С чего бы так?»
И пытался найти ответ:
«И вот тут возникает догадка: а не было ли боязни, не смущало ли душу поэта опасение, что его заморский роман станет предметом особого внимания в большом доме на Лубянке?»
Бенгт Янгфельдт продолжил тему:
«…роман с эмигранткой не просто навредил бы репутации пролетарского поэта, но мог оказаться опасным для жизни; если раньше он об этом не знал, то несчастье на Лонг Лэйке показало, что рука ГПУ простирается далеко за пределы отечества».
Между тем «несчастье» на Лонг-Лэйке не забывалось. В первые дни после трагедии Маяковский впал в жуткую депрессию. Потом это состояние не раз повторялось. Спасала его всё та же Элли Джонс. Янгфельдт пишет о том, что произошло после возвращения из лагеря «Нит гедайге», где у них случилась размолвка:
