«Моё открытие Америки»:
«Рассматриваю в последний раз пассажиров. В последний, потому что осень – время бурь, и люди будут лежать вповалку все 8 дней».
Среди провожавших поэта был, конечно же, и Давид Бурлюк, про которого Ваксберг написал:
«Только он знал ту тайну, которая открылась Маяковскому перед его отплытием в Европу (в конце октября): Элли беременна, и от своего ребёнка он отказываться не собирается. Бурлюк свято хранил тайну своего друга несколько десятилетий».
Когда «Рошамбо» покинул гавань, Маяковский отметил:
«Замахнулась кулаком с факелом американская баба-свобода, прикрывшая задом тюрьму Острова Слёз».
Обратим внимание, с каким пренебрежительным вызовом это сказано.
Провожавшие поэта покинули пристань. Чарльз Рехт отвёз Элли Джонс домой. Она потом вспоминала:
«Я хотела броситься на кровать и рыдать….но не могла. Моя кровать была устлана цветами – незабудками. У него совсем не было денег! Но он был такой».
Янгфельдт прокомментировал этот поступок поэта следующими словами:
«Это было в его стиле: не несколько цветов и не один букет, а устланная цветами кровать. Типичный пример гиперболизма Маяковского: ухаживая за женщиной, он посылал ей не одну корзину цветов, а несколько, не одну коробку конфет, а десять, покупал не один лотерейный билет, а весь тираж…»
В книге Семёна Кэмрада «Маяковский в Америке» сказано:
«Когда поэт уезжал из Нью-Йорка, не было денег даже на мало-мальски приличное пальто. ‹…› С трудом удалось наскрести денег на обратную дорогу. И если «туда» – в Америку – Маяковский путешествовал в 1 классе, то «обратно» –
«Я в худшей каюте / из всех кают –
всю ночь надо мною / ногами куют»».
Койка, на которой располагался Маяковский, находилась на нижней палубе – под дансингом, где по ночам пассажиры танцевали.
Назад в Европу
Маяковский возвращался на родину. Потом он написал (в «Я сам»):
««Вокруг» не вышло. Во-первых, обокрали в Париже, во-вторых, после полгода езды пулей бросился в СССР. Даже в Сан-Франциско (звали с лекцией) не поехал…
Роман дописал в уме, а на бумагу не перевёл, потому что: пока дописывалось, проникся ненавистью к выдуманному и стал от себя требовать, чтобы на фамилии, чтоб на факте».
Теперь его снова качали волны Атлантического океана. В «Моём открытии Америки» об этом сказано:
«Мы в открытом обратном океане. Сутки не было ни качки, ни вина. Американские территориальные воды, ещё текущие под сухим законом. Через сутки появилось и то и другое. Люди полегли».
Чем кроме лежания занимался поэт в течение более чем недельного плавания?
Он обдумывал очерки об этом путешествии.
«Моё открытие Америки»:
«Цель моих очерков – заставить в предчувствии далёкой борьбы изучать слабые и сильные стороны Америки».
Не случайно все произведения, сочинённые Маяковским за океаном, по словам Бенгта Янгфельдта, «сильно идеологизированы». Но при этом в двух (лучших!) стихотворениях американского цикла («Бруклинский мост» и «Бродвей») поэт, по словам того же Янгфельдта…
«…не может сдержать ребяческого энтузиазма, который вызывает у него американское техническое чудо и бурлящий мегаполис».
Александр Михайлов:
«Маяковский допускал хвастливые публицистические выпады: «Я стремился за 7000 вёрст вперёд, а попал на 7 лет назад» или «Посылаю к чертям свинячим все доллары всех держав. Мне бы кончить жизнь в штанах, в которых начал, ничего за век свой не стяжав»».
Впрочем, Александр Михайлов предлагает на эти «выпады» смотреть снисходительно:
«…поймём и простим Маяковскому некоторые пропагандистские «переборы», ведь за своей спиной он ощущал народ, который восемь лет назад совершил революцию».
С этим призывом согласиться трудно. Потому что, во-первых, революцию в октябре 1917 года совершал всё-таки не весь «народ», а всего лишь одна партия, у которой были на это немецкие деньги. А во-вторых… Ещё в стихотворении «Кемп «Нит гедайге»», как бы оправдывая своё «непролетарское» восхищение Бруклинским мостом, поэт сказал:
«Нами / через пропасть / прямо к коммунизму
перекинут мост, / длинною – / во сто лет.
Что ж, / с мостища этого / глядим с презрением вниз мы?
Кверху нос задрали? / загордились? / Нет.
Мы / ничьей башки / мостами не морочим…»
Есть в американском цикле стихотворение, про которое Янгфельдт сказал:
«Свойственная Маяковскому двойственность, противоречивое отношение к своему творчеству и отечеству с полной силой прорываются в стихотворении «Домой», над которым он начал работать, возвращаясь на корабле из Нью-Йорка».
В этом стихотворении тема пролетарского пути и пути своего, личного, поэтического была продолжена:
«Пролетарии / приходят к коммунизму / низом –
низом шахт, / серпов / и вил, –
я ж / с небес поэзии / бросаюсь в коммунизм,
потому что / нет мне / без него любви…
Вот лежу, / уехавший за воды,
ленью / еле двигаю / моей машины части.
Я себя / советским чувствую / заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу, / чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали / после служебных тягот.
Я хочу, / чтоб в дебатах / потел Госплан,
мне давая / задания на год».
То есть Маяковский высказывал пожелание, чтобы поэзия была приравнена к важнейшим государственным делам.
Но в стихотворении есть и такие строки:
«Я хочу, / чтоб к штыку / прировняли перо.
С чугуном чтоб / и с выделкой стали
о работе стихов / от Политбюро
чтоб делал / доклады Сталин».
В записной книжке сохранился другой вариант последней строки:
«Перед съездом докладывал Сталин».
Бенгт Янгфельдт:
«То, что в качестве докладчика был выбран Сталин, объясняется не особой симпатией к преемнику Ленина, а рифмой «стали – Сталин»; по литературным вопросам Сталин, как известно, редко высказывался».
