Эльза Триоле:
«Впоследствии, когда мне случалось ходить с Маяковским по московским улицам, я поняла, какая же у него теперь слава! Извозчики и те на него оглядывались, прохожие говорили: «Маяковский! Вот Маяковский идёт!..» А что делалось в Политехническом музее на его вечере «Моё открытие Америки»! Как было хорошо! ‹…› …как же теперь Маяковский владел собой, залом, своим мастерством! Восторг молодёжи сметал всё остальное. Как это было прекрасно!»
Вечер «Моё открытие Америки» в Политехническом музее состоялся 6 декабря. «Новая вечерняя газета» дала такой отчёт:
«Лекция Маяковского привлекла огромное количество слушателей. Даже имеющих билеты пропускали по очереди. Изнемогавшие милиционеры грозили вызвать конную милицию. В аудитории были заняты все места – и кресла, и на эстраде, и на ступеньках».
«Вечерняя Москва»:
«Маяковский вернулся в Москву не прежним. Американские наблюдения пробудили в поэте качества социолога, экономиста и политика… Маяковский не только увидел новое, но и глубоко понял. Обретя новые качества, Маяковский не потерял своих прежних. Доклад дважды уступал место чтению стихов, написанных во время путешествия».
14 декабря, выступая в Доме печати на диспуте «Больные вопросы советской печати», Маяковский сказал:
«У меня большой зуд на писание сатирических вещей… Но у нас сатирических журналов очень мало, да и они загружены материалом, а в газету ни один редактор стихотворения не пропустит, потому что считает их вообще ерундой».
19 декабря в Политехническом музее Маяковский прочёл доклад «Дирижёр трёх Америк». Там же впервые публично продекламировал стихотворение «Домой».
А теперь вспомним о тех, чьи жизненные пути так или иначе пересекались с судьбой Маяковского. Сначала – о Давиде Бурлюке. Во время пребывания в Соединённых Штатах Владимир Владимирович с ним практически не расставался.
Бенгт Янгфельдт:
«Если поэт и мог облегчить душу перед кем-либо, то именно перед ним. Признание, услышанное Бурлюком от Маяковского в Нью-Йорке – «Вот семь лет как я очень скучаю» – нельзя считать проявлением усталости, депрессии или временного смятения чувств. Тем более что оно перекликается с записью 1923 года в дневнике, который вёл Маяковский во время разлуки с Лили зимой 1923 года, и где он упоминает «один от семнадцатого года до сегодняшнего дня длящийся теперь никем не делимый ужас»».
Казалось бы, всё логично. Иными отношения Бурлюка и Маяковского быть не могли – ведь не случайно же в «Я сам» сказано:
«Всегдашней любовью думаю о Давиде. Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Бурлюк сделал меня поэтом».
Но как совместить эти слова с высказыванием, которое приводится в 6-томном собрании сочинений поэта? Когда старый (ещё дореволюционный) товарищ, Владимир Вегер-Поволжец, спросил вернувшегося из Америки Маяковского:
«– Что такое Бурлюк и ему подобные?
Маяковский ответил, что это «предприниматель, подрядчик: я работаю, а он антрепренёр, я пролетарий, а он богач»».
А вот воспоминания сестры Людмилы Владимировны Маяковской:
«Когда Володя вернулся из Америки и зашёл к нам на Пресню, сестра Ольга Владимировна спросила его: «А как там поживает Бурлюк?» Володя, усмехнувшись, ответил: «Он теперь уже не Бурлюк, а Бурдюк»».
Где здесь истинное выражение чувств, а где просто минутная бравада, когда ради красного словца не жалеют и отца родного? Ведь ни сестёр своих, ни своего давнего друга Вегера Маяковский мог не опасаться и обо всём говорить откровенно. Или в его колких словах – очередное проявление всё той же двойственности, так свойственной поэту, когда у него всегда был готов ответ (и вашим и нашим)?
В декабре 1925 года резидент ИНО ОГПУ на Ближнем Востоке Яков Серебрянский был вызван в Москву, где ему было предложено работу в Азии завершить и отправиться в страну европейскую. Тоже резидентом. Таким же нелегальным. Страной этой оказалась Бельгия. И в том же декабре Яков и Полина Серебрянские отправились в Брюссель.
Друзья, собравшиеся по случаю возвращения Маяковского из Америки. В верхнем ряду: Маяковский с подарком Лили – бульдогом Булькой, Осип, Борис Пастернак, Сергей Третьяков, Виктор Шкловский, Лев Гринкруг, Осип Бескин и секретарь Лефа Петр Незнамов. Сидят: Эльза, Лили, Раиса Кушнер, Елена Пастернак, Ольга Третьякова. 1925 г.
В книге Янгфельдта помещена фотография, сделанная в квартире Бриков в Сокольниках. Под снимком написано:
«Друзья, собравшиеся по случаю возвращения Маяковского из Америки».
Среди друзей (пятый справа от Маяковского) стоит Лев Гринкруг, в официальной биографии которого сказано, что в декабре 1925 года он поехал во Францию, где продолжил свою банковскую деятельность. Но при этом принял решение в Советскую Россию не возвращаться.
И вновь возникает предположение, что эта неожиданная поездка была организована ОГПУ. Видимо, свой финансист в Париже гепеушникам был нужнее, чем финансовый директор в РОСТА, каковым уже шесть или семь лет являлся Гринкруг.
Теперь об Александре Краснощёкове. Его направили работать в Главный хлопковый комитет. Выпустили на свободу и его брата Якова. О шумном судебном процессе уже никто не вспоминал.
Кремлёвских властителей волновали теперь совсем другие вопросы и проблемы – ведь партия большевиков оказалась расколотой. На открывшемся 18 декабря 1925 года XIV съезде партии было прочитано два отчётных доклада.
Борис Бажанов:
«Сталин прочёл политический отчёт, скучный и тусклый. Ленинградская делегация потребовала содоклада Зиновьева, который и был ему предоставлен. Содоклад ровно ничего не изменил. За Сталина послушно голосовал весь съезд, за Зиновьева – одна ленинградская делегация».
Лев Троцкий, ещё совсем недавно второй человек в партийной иерархии, на этот раз сидел не в президиуме, а в зале, как обычный рядовой делегат, и, по словам Бориса Бажанова:
«…со злорадством наблюдал, как повергается ниц его главный враг – Зиновьев».
Вдова Ленина, Надежда Крупская, выступила против «кулацкой» политики, которую выдвигали Сталин и Бухарин, и поддержала Зиновьева с Каменевым.
Направляясь на одно из заседаний съезда, Сталин столкнулся в коридоре с Григорием Сокольниковым и попросил его поддержать не Зиновьева с Каменевым, а позицию ЦК (то есть сталинскую). Сокольников наотрез отказался.
– Смотри, Григорий, пожалеешь! – сказал ему Сталин.
Сокольников молча пожал плечами, и они разошлись в разные стороны.
Про Сокольникова – Борис Бажанов:
