«Всё, что требуют сердце, тело и ум, –
всё человеку предоставляет ГУМ».
В тот же день на обложке журнала «Красная нива» (№ 26) разместился рисунок Маяковского с его же текстом (реклама московских типографий):
«Глаза разбегаются! С чего начать?
Во-первых, в Мосполиграфе – вся печать…»
Вернувшаяся в Москву Лариса Рейснер, когда писала о том, какой она увидела столицу страны Советов, надо полагать, имела в виду и рекламные плакаты, тексты для которых сочинял Владимир Маяковский:
«Изумительная американская новая Москва. Жёсткая, быстрая, жадная, аккуратная в извёстке ремонтов, в вонючих облаках бензиновой гари… Москва гениальных плакатов, советской рулетки, нелепого НЭПа и таких пролетарских шествий, таких демонстраций гнева и силы…»
Видимо, в этот момент с Ларисой Рейснер встретился Александр Краснощёков и увлёкся ею. Галина Пржиборовская в книге «Лариса Рейснер» пишет:
«В Рейснер был влюблён Краснощёков… Он окружил её вниманием, лестным для женщины, но Лариса Михайловна не допускала денежных расходов на себя».
В самый разгар работы Маяковского над рекламой в доме на Водопьяном переулке появился Корнелий Зелинский. Он пришёл не один (впоследствии написав):
«Мы были у Маяковского с Сельвинским…
Мы хотели разговора на равных, что возмутило Маяковского: для такого разговора надо было иметь хотя бы книги на столе».
Илья Сельвинский потом вспоминал, что глава лефовцев сказал ему:
«– Я поэт текущей политики, в этом моё новаторство. А вы кто такой? Чего вы хотите от стиха? Чего добиваетесь от поэзии?
– Я призван эпохой связать Маяковского с Пушкиным.
– Как это понять? – удивлённо спросил Маяковский.
– Вы своим новаторством подорвали связи с классикой. Вот я и хочу исправить это дело. Математически это можно выразить так: если вы с Пушкиным – катеты, то я буду гипотенузой».
Такой поворот беседы Маяковскому явно понравился, и он, по словам Сельвинского, сказал:
«– Почему вы меня интересуете? Потому что – то, что умею делать я, не умеете вы, а то, что умеете вы – не умею я».
И Маяковский предложил молодым конструктивистам заглядывать в Водопьяный переулок почаще.
Тучи над Промбанком
Начнём с воспоминаний Софьи Шамардиной о её встречах с Маяковским:
«В 1922–1923 годах в Москве – я училась в 1-м МГУ – встречались несколько раз. Помню, вечер один бродили по Тверскому бульвару. Руку мою держал в своём кармане. Были вместе в Доме писателя. Был он в те дни невесёлый».
Зашёл разговор и о Бриках. Точнее, о Лили Юрьевне:
«Потом долго говорил мне о Лиле, о своей любви к ней. «Ты никому не верь – она хорошая». Показал мне фотографии. Так насторожённо смотрел на меня, пока я вглядывалась в её лицо. «Нравится?» – «Нравится». – «Люблю, не разлюблю»».
Поведал Маяковский и о сплетне, пущенной про него Чуковским, сказав:
«И после этого, ты бы видела, как меня, распластываясь, встречал Чуковский в Пушкинском доме в Петрограде. Ходил за мной по пятам, чуть ли не полотенце за мной носил – Владимир Владимирович, Владимир Владимирович!»
Маяковский вряд ли знал тогда, что Чуковский, носивший за ним «чуть ли не полотенце», именно о нём написал «Тараканище».
А у главы Промбанка Александра Краснощёкова в тот момент стали возникать серьёзные проблемы. Аркадий Ваксберг употребил даже более тревожный оборот:
«…над Краснощёковым стали сгущаться тучи. Посты, которые он занимал, неизбежно обрекали его на участие в таких операциях, которые при желании легко могли быть использованы для любых, компрометирующих его, обвинений. Он ворочал огромными деньгами – рано или поздно это всегда даёт повод для более и менее правдоподобных подозрений в махинациях и злоупотреблениях».
А тут пошли толки ещё об одном Краснощёкове, Якове, младшем брате Александра Михайловича. Яков Краснощёков возглавлял процветавшую компанию – «Американско-русский конструктор». На деньги, выданные братом Александром, он готовился начать грандиозное строительство в Москве. Но молва, разносившаяся об обоих братьях, была совсем иного рода.
Аркадий Ваксберг:
«Слухи, один другого сенсационнее, ползли по Москве и Петрограду. О том, например, что при своих поездках в Петроград Александр Краснощёков, его брат и их «помощники» занимали несколько апартаментов в лучшей гостинице города – «Европейская», где вечерами шла пьяная гульба с участием цыган. Ночью кутилы перемещались в квартиры своих развлекателей, куда уже заранее доставлялись вина и всякая гастрономия – за счёт, разумеется, банка. За усладу гостей песнями и плясками темпераментные цыганки получали золотые украшения и огромные пачки червонцев».
Стоит ли удивляться, что следствие по делу Промбанка и компании «Американско-русский конструктор» стремительно набирало обороты. Александра Краснощёкова постоянно вызывали на допросы. Пока в качестве свидетеля.
Лили Брик в этом «деле» была уже не нужна, и ей предложили съездить за рубеж.
А в Париже в этот момент Айседора Дункан говорила журналистам:
«Я увезла Есенина из России, где условия жизни пока ещё трудные. Я хотела сохранить его для мира. Теперь он возвращается в Россию, чтобы спасти свой разум, так как без России он жить не может. Я знаю, что очень много сердец будут молиться, чтобы этот великий поэт был спасён для того, чтобы и дальше творить Красоту».
Эти строки попали на глаза Дмитрию Мережковскому, и он поместил в газете «Эклер» статью, в которой высказался о Дункан и Есенине. Айседору он корил за то, что она «продалась большевикам», а Есенин был и вовсе назван «пьяным мужиком».
Дункан тотчас откликнулась, написав статью, в которой, в частности, заметила:
«Есенин – самый великий из живущих русских поэтов. Эдгар По, Верлен, Бодлер, Мусоргский, Достоевский, Гоголь – все они оставили творения бессмертного гения. Я хорошо понимаю, что господин Мережковский не мог бы жить с этими людьми, так как таланты всегда в страхе перед гениями».
В это время Фёдор Раскольников, ждавший в Афганистане приказа о возвращении в Россию, получил письмо от жены, в котором она совершенно неожиданно предложила ему с нею развестись. Всё дело в том, что у Ларисы Рейснер начался роман с членом ЦК РКП(б) и членом исполкома Коминтерна Каролем Собельсоном (Карлом Радеком). Был в неё тогда влюблён и Николай Бухарин, говоривший:
«Радеку-чёрту незаслуженно повезло».
А Корнелий Зелинский и Илья Сельвинский зачастили в дом, что в Водопьяном переулке. Корнелий Люцианович вспоминал:
