«2. Информацию тт. Крыленко и Сольца принять к сведению».
О членах партколлегии ЦКК Сольце и Ярославском секретарь политбюро Борис Бажанов высказался так:
«На заседаниях партколлегии ряд старых комедиантов вроде Сольца творят суд и расправу, гремя фразами о высокой морали членов партии, и изображают из себя «совесть партии». На самом деле существует два порядка: один, когда дело идёт о мелкой сошке и делах чисто уголовных (например, член партии просто и грубо проворовался), и тогда Сольцу нет надобности даже особенно играть комедию. Другой порядок – когда речь идёт о членах партии покрупнее. Здесь… Сольц такую истерику разыгрывает по этому поводу, что твой Художественный театр. Одним словом, получив от Каннера директиву, Сольц или Ярославский будут валять дурака, возмущаться, как смел данный коммунист нарушить чистоту партийных риз, и вынесут приговор, который они получили от Каннера (о Каннере и секретариате Сталина мы ещё поговорим)».
Тем временем (в ноябре 1923 года) в Москву прилетел Гавриил Ильич Мясников – тот самый, который, согласно молве, возглавлял антибольшевистский «левый» заговор. Перед отлётом советский полпред в Германии Николай Крестинский лично заверил его, что никакие преследования в стране Советов ему не угрожают. Но Мясникова арестовали прямо у трапа прилетевшего из Берлина самолёта. Арестом оппозиционера лично руководил Феликс Дзержинский.
Что в тот момент представляла страна Советов?
Борис Бажанов:
«Страна была разделена на два лагеря. Один – огромная беспартийная масса, совершенно бесправная и целиком отданная во власть ГПУ. Эта масса была раздавлена диктатурой, сознавала, что не имеет никаких прав не только на какую-либо политическую жизнь, но даже и на какое-либо правосудие…
…органы ГПУ могли арестовать кого угодно по каким-то только ГПУ известным подозрениям, расстрелять человека по решению какой-то никому неизвестной «тройки» или по её безаппеляционному постановлению загнать его на 10 лет истребительной каторги, официально называемой «концентрационным лагерем». Всё население дрожало от страха перед этой организацией давящего террора.
Наоборот, во втором лагере, состоявшем из нескольких сот тысяч членов коммунистической партии, царила довольно большая свобода. Можно было иметь своё мнение, не соглашаться с правящими органами, оспаривать их решения. Эта «внутрипартийная демократия» шла ещё от дореволюционных времён, когда она была явлением нормальным для партии, участие в которой было делом свободного желания её членов».
Вот в такой стране и для таких людей создавали свои стихи поэты.
ЛЕФ и имажинисты
Сергей Есенин всё пытался пристроить свою «Страну негодяев», пьесу, написанную стихами. Одно её название изумляло многих, уже успевших привыкнуть к тому, что Россия стала именоваться страной Советов. А у Есенина в его драматургической поэме говорилось:
«Не страна, а сплошной бивуак.
Для одних – золотые россыпи,
Для других – непроглядный мрак».
Если в предыдущей пьесе Есенина «Пугачёв» главный герой был непримиримым врагом царицы Екатерины, то главным героем «Страны негодяев» стал непримиримый враг большевиков по имени Номах. Его прообразом являлся анархист Нестор Махно, Есенин только слоги фамилии переставил: Мах-но, Но-мах.
Но прочитанная справа налево, фамилия есенинского героя звучала как «Хам он». И об этом Есенину всё время напоминал Яков Блюмкин, который, как мы помним, хамов терпеть не мог.
Да и высказывания этого персонажа пьесы почти не отличались от тех слов, которые произносил вслух сам Сергей Есенин:
«…я – гражданин вселенной,
Я живу, как я сам хочу!»
В словах, которыми Номах оправдывал то, что он бандит, нетрудно найти отголоски тех объяснений, которые давал Есенин, когда отвечал, почему он является хулиганом:
«В этом мире немытом
Душу человеческую ухорашивают рублём,
И если преступно здесь быть бандитом,
То не более преступно, / Чем быть королём».
А вот каким этот бандит (или этот хулиган) был совсем ещё недавно:
«А когда-то, когда-то… / Весёлым парнем,
До костей весь пропахший / Степной травой,
Я пришёл в этот город с пустыми руками,
Но зато с полным сердцем / И не с пустой головой.
Я верил… я горел… / Я шёл с революцией,
Я думал, что братство не мечта и не сон,
Что все во единое море сольются,
Все сонмы народов, / И рас, и племён».
О ситуации, сложившейся в стране через шесть лет после большевистского переворота, в пьесе говорилось:
«Ваше равенство – обман и ложь.
Старая гнусавая шарманка.
Этот мир идейных дел и слов.
Для глупцов – хорошая приманка,
Подлецам – порядочный улов».
Судьба главного героя пьесы очень напоминала судьбу самого Есенина. За бандитом Номахом, который грабит поезда и раздаёт народу похищенное золото, гоняются чекисты (одного из них, Чекистова, Номах называет «прохвостом»). Но бандиту всюду сопутствует удача, и в конце пьесы он в очередной раз оставляет ВЧК с носом. И Есенин написал:
«И в ответ партийной команде
За налог на крестьянский труд
По стране свищет банда на банде,
Волю власти считая за кнут.
И кого упрекнуть нам можно?
Кто сумеет закрыть окно,
Чтоб не видеть, как свора острожная
И крестьянство так любят Махно?»
Пьесу, в которой выражалось сочувствие заклятому врагу советской власти, и в которой этот враг воспевался, конечно же, всюду встречали в штыки и отказывались печатать.
А Маяковский, который по-прежнему относился к анархизму благожелательно, со многими анархистами дружил, а идеолога махновщины Гроссмана-Рощина, ввёл в своё ближайшее окружение, имени Нестора Махно старался не произносить. В 13-томном собрании сочинений поэта оно упоминается всего два раза. В седьмом томе (1925–1926 годы) в стихотворении «Еврей»:
«То шёл Петлюра / в батарейных громах,
то плетью свистела махновщина».
И в девятом томе (1928 год) в «Десятилетней песне»:
